Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

На четвёртой фотографии виден угол дома, кривое низенькое крыльцо, в руках у Клюева хомут и уздечка, словно он вышел запрягать лошадь.

Сказанное выше было летом 1916 года. И вот прошло три года, я снова в Вытегре. Примерно в августе 1919 года мне пришлось видеть и слышать выступление Клюева. Однажды расклеенные объявления коротко известили о том, что в театре состоится его выступление. Ну как не пойти? Фотографии 1916 года памятны, помню и некоторые его стихи, нужно его увидеть и послушать! Я пришёл в театр с некоторым опозданием, все места в зале были уже заняты, пришлось стоять у бокового входа близко к сцене. Ждали недолго. На пустой помост сцены вышел Клюев.

Одет он был просто: брюки заправлены в голенища сапог, в распахнутой чёрной поддёвке до колен. Выглядел он здоровым и красным, точнее — рыжеватым, волосы зачёсаны назад. Лицо несколько одутловатое, без бороды, с жидкими усиками.

На сцене никого больше не было, никто не объявлял, на какую тему предстоит заслушать его речь. Его приветствовали слабыми аплодисментами, сразу же он стал говорить. В зале притихли, все смотрели на Клюева.

Трудно теперь сказать, о чём конкретно он говорил. Вначале упомянул о революции, и сразу же мне показалось странным, что революцию он изобразил и сравнил с высокой женщиной, размашисто шагающей по Руси. Привёл много разных библейских историй, вспомнил Аллаха и Магомета, Иисуса и Навуходоносора, упомянул египетских фараонов, что-то из Апокалипсиса, затем рассказал, как на стенах дворца во время пиршества появилось начертанное огненными буквами пророчество…

Выражался он очень образно, потому иногда трудно было его понять. Неожиданны и своеобразны были сравнения и сопоставления. Говорил размеренно, чётко, без запинок. Он умел позировать, привлечь к себе внимание. Как сейчас помню: стоит, одна рука приложена к сердцу, другая взметнулась вверх, сияющие воспалённые глаза, и говорит, иногда громко, иногда тише…

Никогда я ещё не знал и не слышал, что могут говорить так горячо, так сильно захватывать слушателей: было тихо, все напряжённо слушали. Тогда же я подумал, что Клюев несомненно религиозный человек, и казалось удивительным и странным, как это можно совместить в себе: с одной стороны, большие, широкие, разносторонние знания с таким великолепным уменьем свободно и ярко говорить и, наряду с этим, верить в богов, впадать в мистику, быть религиозным…

В те же месяцы 1919 года в Вытегорской газете часто можно было прочитать стихи Клюева, но, пожалуй, чаще он помещал в газету прозу — рассказы и очерки.

Удивительна по построению была его проза. Он так строил предложения и фразы, так размещал слова, что при чтении всегда чувствовался какой-то ритм, певучесть, мелодия. Казалось, что Клюев так привык, так сжился с ритмом и мелодией, что и в прозе не мог обойтись без этого, в его прозе не хватало только рифмы».

Вот такие добротные вспоминания написал уважаемый Александр Капитонович Романский.

В заключение этого затянувшегося повествования хочу сказать несколько слов. В моём домашнем архиве есть две толстенных папки с надписью «Всё о Н. А. Клюеве». Полвека, как пчела, я носил и ношу туда по капелькам, по крупицам живительный нектар — разные разности: фотографии, воспоминания людей, знавших Клюева, фотокопии статей из давних газет Петрозаводска и Вытегры, письма ко мне Бориса Кравченко — брата художника Анатолия Яр-Кравченко, последнего милого друга Клюева. Есть у меня и копии некоторых писем Клюева, которые мне дали читать в Ленинграде в Пушкинском Доме, запись бесед с Ильёй Ильичом Шнейдером, переводчиком и личным секретарём Айседоры Дункан, томик стихов Клюева «Медный кит», принадлежавший Сергею Ручьёву, молодому поэту, другу Клюева в Вытегре.

Это всё мне пригодилось, когда я рассказывал о нашем знаменитом земляке по телевидению, когда писал серьёзную статью «Олонецкий баян» для «Дня поэзии», когда готовил публикацию в сборник воспоминаний о Николае Клюеве. Конечно же, я мог тогда сделать больше, но побоялся. После хрущёвской «оттепели» вновь наступили холодные брежневские времена.

Ни в коем разе не считаю себя подлинным знатоком жизни и творчества Клюева. Я только-только прикоснулся к многообразной, страдальческой жизни Великого поэта земли русской, вознесённого на гребень волны Революцией, служившего ей верой и правдой. Но революция, как Молох, хотела жертв; как Чудище Трёхглавое, она поедала своих детей. Чудище схамкало и одного из лучших своих сынов — красного поэта, заливистого певца Коммуны — Николая Клюева.