Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Левитан умолк, и как раз в этот момент мимо нас скорым шагом прошел мой давний друг — приятель Феликс Бухман. Пройдя мимо нашей скамейки, он остановился как вкопанный, оглянулся, потом отозвал меня.

— Кто это?

— Так, один мужик приезжий.

— Это Левитан?

— Ну, как тебе сказать…

— Познакомь.

— У нас важный разговор. Давай завтра.

Мой эгоцентризм, моё стремление никому не отдать Левитана, написать о нём первым знакомо журналистам. Нам хочется утереть нос — глядите, вот я сижу с ним. И баста. Да, да, только я владею им, только мне одному должны принадлежать эти вечера. Так вот, этот мой эгоцентризм дорого мне обошёлся: милый добрый Феликс стал избегать меня, дружба наша дала трещину. Вот так. Нехорошо вышло. Даже очень нехорошо получилось.

— Симпатичный молодой человек. Кто таков? — спросил Левитан, когда Бухман ушёл.

— Так, приятель один. Преподаёт в техникуме. Феликс Бухман.

— Он хотел быть с нами? Ну и пусть бы посидел. У него такие печальные глаза…

На другой день вечером мы снова беседовали на дальней скамейке парка Пионеров. Говорили опять о войне. Левитан рассказывал, как Сталин в самом начале войны, обращаясь к стране, не мог никак открыть бутылку боржоми — левая рука служила плохо вождю, и Левитан решил помочь, потянулся к столу, к бутылке, и как его железной клешнёй схватил охранник, как этот же охранник быстро открыл бутылку, и как булькала вода, которую Сталин наливал в стакан, и это бульканье слышала вся страна. «Сталин волнуется, Сталин переживает, Сталин такой же простой человек, как и мы…»

— Да, Сталин, сидя в своём кабинете, прерывал некоторые заседания, особенно когда передавали вечернюю сводку Совинформбюро. «Давайте послушаем Левитана», — говорил он. Слушал и он, и вся страна, а наградами меня не баловали. До сих пор у меня нет почётного звания. Никто не верит. Да, нет у нас звания «Народный диктор СССР», ну тогда дайте звание народного артиста. И сейчас ведь стучатся ко мне, если что-то торжественное, важное — ну, это у нас Левитан прочитает. Молодые за спиной посмеиваются: «труба генералиссимуса», но я не обижаюсь, пусть их. В этом году 9 мая впервые решили ввести «Минуту молчания». Кто будет читать? Левитан. Кто же ещё…

Я сказал Юрию Борисовичу, что был поражён и самой идеей «Минуты молчания», и текстом, и чтением, особенно поразил женский голос, полный материнской боли и непроходящей тоски.

— Вам понравилось? Нет, честно, вам понравилось? Только будьте искренним, пожалуйста.

— Конечно! До этого так не говорили, таких слов, такой интонации страна не слыхивала. Боль и скорбь, светлое и тёмное. И этот бьющий прямо в сердце женский голос…

— Вы правы. Так ещё не говорили. Истинно, не говорили. Текст писали Галина Шергова и Аркадий Ревенко. Талантливейшие люди. Аркадий — самородок, редкая самобытность, уникум. Текст поразительный, вы верно заметили. Тридцать лет я читаю, ничего подобного не видел. Комок в горле, слёзы душат. А на летучке нашей на радио, где всегда мы подводим итог минувшей недели, нам всыпали по первое число. И текст нарочито слезливый, и того в нём нет, и этого, а на Веру Инютину, она читала со мной, это она пришлась вам по душе, совсем вылили ушат неведомо чего — одна печаль, одни всхлипы, чёрный траур, нет оптимизма, нашему народу нужна не безысходность, а торжество победителей. Но Верочка не слышала всё это, она не в штате, она актриса театра.

— Вы сказали Вера Инютина? — переспросил я враз пересохшим ртом.

— Да, она давняя моя знакомая. Дружим много лет. Верочка — славная, талантливая.

— А кто её отец?

— У неё нет отца. Кажется, он погиб в гражданскую…

Время остановилось. Левитан думал о своём; возможно, ему вспомнилась редакционная летучка, и, возможно, у него во рту возник привкус железной узды. А я сидел и лихорадочно соображал: говорить — не говорить, рассказать — не рассказать?

И рассказал. Всё-всё, что знал о Константине Инютине из далёкой, маленькой деревушки Плачковцы в горах Стара-Планина.

— Боже мой, — повторял Левитан, пряча лицо в ладонях. — Невероятно! Вспоминаю, кажется, она говорила, что отец её — красный командир, воевал и погиб в Крыму.

— Не могла же она сказать и вам, и другим, не могла же она написать в анкетах, что отец её — полковник белой армии, бежавший из России. А, возможно, мать не сообщила дочери сокровенную правду, а сказала, что твой отец, удалой красный конник, погиб смертью храбрых.

— Как же мне быть? — закричал Левитан. — Сказать, что я знаю, кто её отец? Ещё вопрос: почему она не сказала мне, что виделась с ним в Болгарии? Да, ездила по туристической путёвке, это она говорила, это я помню. Значит, она не хочет, чтоб знали…