Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

В записной книжке я отметил день первого концерта Левитана, это был день долгих наших бесед — 27 мая 1965 года. После концерта мы идём от Дома офицеров вниз по Гоголя, и я говорю о том, как во время войны, летом сорок третьего года в нашем партизанском отряде все сходились к штабной землянке и слушали по трофейному радиоприёмнику голос Москвы, голос Левитана, как уже после освобождения Чернигова весь наш дом слушал Приказы Верховного Главнокомандующего об успехах на фронте.

— Навсегда во мне живёт ваша, Юрий Борисович, интонация, победная, торжественная интонация последней фразы Приказа, — говорю я Левитану. — Вот уже прочитана суть, названы освобождённые города и сёла, прозвучали фамилии военачальников. Вы делаете паузу: одна, две, три секунды и, чеканя слова, читаете последнюю строку: «Верховный Главнокомандующий маршал Советского Союза…» Далее вы снова делаете паузу в две секунды и выпаливаете: «Сталин!!!». Потрясающее, гипнотическое воздействие!

Левитан глядел на меня с интересом. Глаза его за очками весёлые, губы в улыбке. И вдруг он во всё своё могучее, знаменитое горло произносит эту фразу, громко, раскатисто, величественно:

— Верховный Главнокомандующий маршал Советского Союза… Сталин!

В этот миг мы проходили мимо знаменитого тогда в нашем славном городе гастронома на улице Гоголя. Неподалеку от дверей стоял десяток мужиков, трое тех, что поближе к нам, отмечая долю ногтем большого пальца, по очереди пили из горла. Тогда был такой клич: «Третьим будешь?» Каждый из троих давал рубль, покупалась бутылка «Московской» и тут же, у крыльца или в сквере у Дома культуры онежцев, распивалась молча и быстро.

И вот, после этих громовых слов Левитана, мужское сообщество алконавтов и бормотологов дружно подняло голову и стало искать, где висит уличный репродуктор, откуда вещал знаменитый голос. Никто из них не обратил внимания на невысокого плотноватого человека явно еврейской наружности в простых круглых очках.

А потом мы сидели на чистой скамейке и нежились под лучами заходящего солнца в парке Пионеров, ныне именуемом Губернаторским. Я спрашивал: правда ли то, что Левитан был объявлен немцами врагом Рейха?

— Я не раз слышал о том, что я и враг Рейха, и враг Гитлера, но нигде об этом не читал, — стал рассказывать Юрий Борисович. — Скорее всего, это фольклор, выдумка. А вот то, что меня хотели выкрасть, хотели взять в плен — правда. Расскажу, как было дело. Октябрь сорок первого года, немцы подходят к Москве. Большую часть времени я провожу в радиокомитете, читаем вдвоём с Гольдиной сводки Совинформбюро. Вдруг вызов в ЦК, к Щербакову, секретарю ЦК, он опекал нас в те годы. Щербаков сообщает мне, что, дескать, имеются сведения о том, что немецкая разведка создала ряд групп для проникновения в Москву с целью захвата определённых известных советских лиц, в том числе и Левитана. Левитан должен быть пойман для того, чтобы объявить всей стране, всему миру о взятии Москвы доблестными войсками фюрера. С этого дня мне запрещалось выходить из дома. Меня будет отвозить на работу и привозить домой специальная машина с охраной. «Ну, а о том, что с вами, с евреем, сделают немцы после того, как вы им послужите, надеюсь, вам понятно, — сказал грозно Щербаков. — Ни шагу из дома. Дверь никому не открывать».

Обрадовала ли меня эта беседа, спросите вы? Это я к тому, что жена у меня как раз уехала к родне, и надо её встречать дня через два. О, как я боялся этого дня! Надел старое пальто, мятую шляпу, поднял воротник и через чёрную дверь выскользнул во двор, оттуда на вокзал. Вышел на перрон, ищу, где бы спрятаться. Почему нет поезда? Ага, объявляют — опаздывает, и тут сильные руки с двух сторон подхватывают меня. Мне дурно, голова идёт кругом. Я раскрываю рот, а ничего не вылетает из горла, хрип какой-то. Закрывают мне кожаной перчаткой рот, ведут к выходу. Трое мужчин в чёрных осенних пальто, в чёрных надвинутых на глаза шляпах идут молча к выходу. Садимся в чёрную машину. Ноги у меня подкашиваются, глаза закрываются, подступает противная тошнота. Конечно, это немецкая зондеркоманда. Конечно, они! Молчат, не говорят ни по-немецки, ни по-русски. Борюсь с собой, гляжу в окошко, куда едем. Если вон из города — немцы, если на Садовое кольцо, то свои.

Эти десять минут были самыми страшными в моей жизни. Закрываю глаза, открываю — едем к моему дому, у дома машина тормозит. У меня нет сил открыть дверцу. На ватных ногах я поднимаюсь в свою квартиру. А через полчаса звонок Щербакова. И матом он меня, матом. И угрозы, и оскорбления. Но я только улыбался. А почему, спросите вы? Сам не знаю почему, отходил, видимо, от страха смерти. Всё моё тело, как отсиженная нога, отходило. Кстати, жена сама добралась…