Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Полковники стояли на крыльце, я сбежал вниз, поднёс к глазам фотоаппарат, поднял левую руку. Рейдер втянул живот, Коста кинул руки по швам. Чудесно! Теперь и только теперь я понимаю, каким бы интересным мог быть этот снимок: русский офицер — всегда офицер. Таким я помню по Мурманску генерала Колпакчи, ах, как на нём сидела форма! Старая закалка, старая школа. Офицер в каждом дюйме…

Но по въевшейся журналистской привычке я сказал им:

— Не надо строго вида. Сделайте так, будто вы беседуете. Ну как делают в театре статисты, изображая оживление толпы на дальнем плане. Они бормочут друг другу: «Что нам говорить? Ну что нам говорить? Ну что же нам говорить, когда нечего говорить…»

Подошла наша группа. Я кого-то попросил, чтобы сфотографировали меня со стариками. Прощаясь, Инютин опять щёлкнул каблуками стоптанных туфель. Я сказал, что снимки пришлю позже. И прислал. В коротком письмеце, которое, как мне казалось, во время долгого пути прочитает ещё кое-кто, я писал о нашей счастливой жизни и о том, что с каждым днём мы живём всё лучше и лучше. А в конце я решил клюнуть Инютина по всем правилам. Я написал: «В России сейчас золотая осень. Горят багрянцем осины, виснут до земли, наливаясь красной силой, рябиновые кисти. Прыгают, резвятся солнечные зайчики на озере. А вы, Коста Инютин, этого никогда, никогда не увидите. Прощайте».

Ответа я, конечно же, не ждал. Но письмо из села Плачковцы, где жил Константин Дмитриевич, пришло.

«Плачковцы оттого, что плач тут стоял великий, ибо на Шипке полегло от турецких пуль много болгар и русских. Осень принесла болезнь, меня свалила в постель инфлуэнца, посему пишу лёжа, но как только встану на ноги, я отвечу вам большим письмом».

Так началась эта странная переписка, которая длилась довольно долго. Ах, какой почерк был у старого офицера — чёткий, буква к буквочке, и слог ясный, а язык крепкий.

«Желаю Вам и Вашим близким Счастья и Успеха, а пуще всего Здоровья — этого неоценимого блага. Жму руку».

Константин Дмитриевич писал, что все годы ему жилось трудно, приходилось работать на стройке, служил механиком на заводе, производящем розовое масло, затем пел в русском офицерском хоре, нужда заставляла петь и в ресторанах, а бывало и так — сегодня в ресторане, завтра — в церкви, на клиросе.

«Я тосковал по семье, по дочурке. Никакой переписки не было. Да я и не знал, куда писать. А ежели бы и нашёл их, то писать в моём положении им во вред».

«В городах мне было тоскливо. Решил лечиться одиночеством, переехал в Плачковцы. В глухую деревушку. Однако там был Культурен Дом, и меня взяли регентом хора. Там же, в Доме, дали комнату. Сейчас я пенсионер, живу на частной квартире. Капитала не имею. Ничего не имею на этом свете…»

«Вы спрашиваете меня о войне с немцами. Я ждал этого вопроса. Отвечаю: мы, русские офицеры, были на стороне России, многие из нас отдавали свою пенсию на помощь Красной Армии. Шипка всегда была с Россией. В сентябре 1923 года в Болгарии полыхнуло народное восстание против местных фашистов. Правда, оно вспыхнуло и погасло. Но колокола нашего собора на Шипке звонили тогда в полный голос, звали к борьбе. Звонил сам отец Сергей Чернов, замечательный человек, патриот России. Он помогал нам окрепнуть духом в годы войны. Он звонил и в честь побед Красной Армии над немцем. Церковь — глас народа».

«Никогда не ел даром хлеб приютившей меня Болгарии. Я платил ей чем мог. Много лет в Плачковцах я был заметным человеком. Очень любил детей, всё хорошее во мне отдавал детям: создавал кружки, музыкальные коллективы, струнные оркестры. Посылаю Вам фотоснимок моей музыкальной школы. Двадцать два юных аккордеониста! Много детворы прошло через мои руки. На снимке, так сказать, последний „урожай“. Жму руку».

…Через год я снова получил путёвку в «Дом на журналистите». Написал Инютину, что буду в Шипке в такие-то дни. Взял я землицы русской в пакет, бутылку водки, банку маринованных белых грибов, собранных за Нелгомозером. Приехали мы в Шипку. Я сразу же побежал в пивницу, стал спрашивать об Инютине, о Рейдере. Бармен пугался моей нервозности, моей быстрой речи.

— Нэ разбирам, нэ разбирам, — бубнил он.

Кто-то из сидевших за столиком сказал, что полковник Рейдер ждал тут кого-то с утра. Повесив нос, я пошёл к церкви. Там мы пробыли долго, там я расспрашивал местного священника, отца Иосифа, не воевал ли на Шипке Олонецкий пехотный полк. Не воевал.