Татьяна Рыбакова - Счастливая ты, Таня!

На вид Шахновичу лет 36–37, спортивная фигура, темные волосы, жесткое лицо. Я всегда предпочитала врачей с добрыми глазами. «Несерьезный разговор», — обрывает мои рассуждения Толя. Ему Шахнович понравился. К тому же он говорит по-русски, что немаловажно для нас. Окончил школу в Ленинграде, в Нью-Йорке с отличием — медицинский факультет. Вот и все, что мы о нем знали.

Осмотрев Рыбакова, изучив его кардиограммы, Шахнович соединился по телефону с заведующим отделением, где больным-сердечникам вшивают в грудную клетку «пейсмейкеры» — аппараты для регулирования пульса.

— Он готов вас принять прямо сейчас и пообещал в дальнейшем сам вас прооперировать, операция длится недолго, — передает Шахнович суть своих переговоров с коллегой, — это наш первый шаг, Анатолий Наумович, и он необходим. Когда все закончится, вас отвезут в мое отделение, и через пару дней мы сделаем ангиограмму, которая определит дальнейший ход событий.

— Я не боюсь операции, я не боюсь боли, мне надо прожить еще шесть лет, — сказал Рыбаков и вперил в Шахновича взгляд, который считал «магнетическим», — я должен успеть написать задуманную книгу.

— Мы сделаем все от нас зависящее, чтобы вы прожили гораздо дольше, — улыбнулся Шахнович, и его секретарша Алла отвела нас в отделение, где Толе должны будут вшивать «пейсмейкер». Но перед тем, как закрыть дверь кабинета, Толя обернулся к Шахновичу и попросил, чтобы мне разрешили оставаться с ним в госпитале и на ночь. Тот пообещал, сказав обычное американское «Нет проблем». Таким образом, я прожила в американских госпиталях почти три месяца. Большой опыт имею. Не самый радостный.

Операция с «пейсмейкером» прошла благополучно. Наступил день ангиограммы. Процедура тянется с утра до вечера. Приходит Шахнович в синем хирургическом костюме, садится на стул рядом с Толиной кроватью.

— Анатолий Наумович, — говорит он, — сосуды у вас забиты. Надо делать шунтирование. Есть два способа. В нашем госпитале работает настоящий ас, между прочим, родственник Хемингуэя. Он делает по старому испытанному способу: разрезается грудная клетка, останавливается сердце. Хирургу работать легче, но не исключена возможность впоследствии серьезного осложнения — инсульта. Второй, новый способ использует доктор Субраманиан, хирург из другого госпиталя. Он не вскрывает грудную клетку, а операцию делает через небольшие надрезы. Я лично в этот способ очень верю, он называется лапароскопия. Я дам Тане дискету с записью ангиограммы, она отнесет ее Субраманиану. И он решит: возьмется он делать вам операцию или нет.

— Давайте узнаем, что скажет Субраманиан, тогда я вам дам ответ, — говорит Толя.

— О'Кей!

Звоню дочери, к телефону подходит Саша. Прошу его: «Сашенька, войди в Интернет, посмотри, что пишут насчет лапароскопии на сердце, через полчаса перезвоню». Узнаю, больше всего таких операций делается в Японии, много в США, но самому пожилому пациенту было 85 лет, а не 87, как Толе.

И почти тут же становится известно, что Субраманиан берется делать Рыбакову операцию.

— Подумаешь, — смотрит на меня Толя, — не такая уже большая разница между 85 и 87 годами. Пойдем к Субраманиану!

А пока нас на несколько дней отпускают домой. В эти дни Толя был бодр и весел. Утром зарядка, потом «воны» пошли бриться, потом «воны» хотели бы прогуляться после завтрака, а потом сесть работать.

Наступает вечер перед операцией, сердце у меня трепещет, как у зайца, которого догоняет охотник, но не показываю вида, держу себя в руках. А мой муж веселится, поет, отбивая такт рукой на столе:

И меня заставляет петь. Сколько лет живу на свете, никогда не слышала, чтобы кто-нибудь пел в канун операции, пусть даже пустяковой, а не на сердце. Рыбаков был не просто спокоен, он был уверен, что операция даст ему еще шесть лет жизни. Раз он назвал эту цифру Шахновичу, значит, так оно и будет. Удивительно верил в свою способность внушать что-либо другим людям, что со стороны выглядело даже по-детски, но, как говорил художник Роберт Фальк: «Вечно детское в человеке есть признак таланта».

Субраманиан сказал, что Рыбакову он будет делать операцию первому. Мы должны быть в госпитале в шесть утра. Светлана Харис, кузина Алексея Германа, близкий нам человек в Нью-Йорке, встречает нас у приемного покоя. Это в шесть-то утра! Понимает, что для нас это сюрприз. Улыбается: «Я подумала, я вам пригожусь».