Татьяна Рыбакова - Счастливая ты, Таня!

— Так она все-таки моя дочь, — улыбаюсь ей в ответ.

То, что в интервью неминуемо будет поднята тема расстрела Белого дома, Рыбаков не сомневался. В 94-м году, когда мы прилетели в Москву, те события были еще слишком свежи в памяти, чтобы обойти их стороной. Сорок два писателя подписали одобрение действий правительства. Подписи Рыбакова там не было.

— Почему?

— Я вам отвечу, — сказал Рыбаков, — но давайте сначала поговорим о другом. Мне многое не нравится из того, что сейчас происходит.

— Хорошо, — согласилась Шохина. Она знает, что мы жили в Америке два года и что Рыбаков там писал «Прах и пепел».

Свой вопрос Шохина формулирует так: «Как вы относитесь к переоценке всех ценностей, в том числе и Великой Отечественной войны? Булат Окуджава, например, беседуя на страницах „Известий“ с поэтом Николаем Панченко, сказал: „Я тоже был фашист, но только красный“».

— Булат — мой друг, мне не хотелось бы его осуждать, могло просто вырваться такое слово. Так, во всяком случае, я хочу думать. Но то, что происходит с отношением к войне, — это кощунство, не свойственное ни одному народу в мире. Так относиться к своей войне, к жертвам своей войны… Вообще очернение всего и вся — самое страшное, что сейчас происходит. Может быть, страшнее даже, чем экономическая разруха. Какой-то звериный антисоветизм, до судорог, неприятие всего, что носит печать советского. При Советской власти была война, значит, плохая война… Я был потрясен, когда увидел здесь в газетах такие вещи: «Лучше бы нас победили немцы, тогда бы мы пили баварское пиво».

Шохина вторит ему: «Как говорит один умный немец, Оливер Ческотти: пили бы, да не вы».

Разговор переходит на книгу Владимова о генерале Власове.

Рыбаков взрывается:

— Власов был предатель. Как можно предателя поднимать на щит! Если человек переходит на сторону врага, воюющего с его страной, он — предатель. Власов был членом партии с 1924 года, прошел благополучно через все предвоенные годы, его не тронули ни 37-й, ни 38-й. Поднимался, поднимался и дошел до генерал-лейтенанта. А в плену вдруг решил бороться со Сталиным. До этого не боролся, а в плену вдруг решил бороться, стреляя по русским войскам, по русским людям.

И нечего его оправдывать тем, что он был против Сталина. В русской армии, воевавшей с Наполеоном, было много будущих декабристов, много противников царя. Но ни один не перешел на сторону Наполеона. Ни один русский офицер не переходил на сторону врага, даже если был против самодержавия, против крепостничества.

Но главный вопрос, как я уже сказала, был о том, почему Рыбаков не поставил свою подпись под письмом сорока двух писателей, одобривших расстрел Белого дома.

— Аксенов сказал, что согласился бы поставить подпись, — передает его слова Шохина.

— А я никогда бы не согласился: писатель не может одобрять пролитие крови.

Шохина уже отключила магнитофон, и последние Толины фразы не попали на пленку.

— Когда это письмо было опубликовано на Западе, мне говорили, кто-то из подписавших оправдывался, что подпись, мол, поставили без его ведома. Не знаю, так это или не так, но со мной такой бы номер не прошел. Я бы этого им не спустил. Вот так, дорогая Вика.

Шохина в том интервью не сняла у Рыбакова ни одного слова. «Независимая газета» вышла 12 октября 1994 года.

Звонит Ирина Александровна Желвакова — директор музея Герцена. Предлагает устроить вечер Рыбакова, с тем чтобы он прочитал главы из книги мемуаров. Рукопись «Романа-воспоминания» уже начала редактировать Татьяна Аркадьевна Смолянская. Дальше все пойдет обычным путем: вслед за журналом поспешит выпустить книгу к открытию осенней Международной книжной ярмарки 1997 года издательство «Вагриус», в серии «Мой 20 век» с портретом Рыбакова на суперобложке.

— С удовольствием, Ира, — отвечает мой муж.

Мы дружны с ней. Отец Иры Желваковой — писатель Александр Крон. Дача Кронов в Переделкино была наискосок от нашей, мы часто там бывали и всегда за праздничным столом видели Иру.

Дату выступления они договариваются обговорить чуть позже.

Рыбаков любил читать вслух только что написанное. Повторял, посмеиваясь, пушкинское: «Ко мне забредшего соседа, поймав нежданно за полу, душу трагедией в углу». В Нью-Йорке читал отдельные главы Лиле и Лене Нешерам — знаменитой семье в Израиле, воевавшим за его независимость в 40-е годы, Соломону и Марьяне Волковым, Лене и Саше Поляковым, Берте. Рядом с рукописью всегда лежал карандаш, читая вслух, Толя ставил для себя галочки на полях — тут затянуто, там неудачная фраза. Все сразу становилось ясным.