Татьяна Рыбакова - Счастливая ты, Таня!

Накануне перебираем главы рукописи, откладываем в сторону то, что читать он не будет. Это страницы о нашей встрече спустя двадцать лет в Коктебеле, главу об Асе — его первой жене.

Одновременно мы откладываем то, что Рыбаков предполагает читать. Безусловно, рассказ о дедушке и бабушке. В 29-м году они приехали в Москву к своей дочери, Толиной матери, Дине.

«У меня ничего не было, — писал Рыбаков, — кроме молодости, бесконечной жалости к дедушке и своей отдельной комнаты.

Дедушка уходил рано утром и возвращался поздно вечером. Искал работу. Искал в синагоге, где собирались старые евреи, надеялся на их помощь. Они ничем не могли ему помочь, но дома он говорил, что завтра, самое позднее послезавтра, получит „место“. Он хватался за малейшую, самую призрачную надежду. Человек слова, верил словам других. Он шутил и смеялся. Голодный, уверял, что сыт, и в доказательство всегда что-нибудь приносил бабушке: кусочек селедки, половину крошечного бутерброда с баклажанной икрой, горстку винегрета, завернутую в бумажку. Улыбаясь, смотрел, как бабушка, присев у окна, медленно это съедала. Когда дедушка уезжал в Ленинград, где родственники подыскали ему работу, я провожал его на вокзал. Мы сели в трамвай. И по тому, как дедушка садился в трамвай, я понял, что за год жизни в Москве он садится в него впервые. Все длинные концы по городу совершал пешком. Не позволял себе потратить восемь копеек на билет. На эти восемь копеек мог принести бабушке горстку винегрета».

Толя отбирает и одну из глав про войну. Как набирали шоферов из штрафбата. Этот эпизод из собственной биографии Рыбаков отдал в «Прахе и пепле» Саше Панкратову и процитировал ту сцену в «Романе-воспоминании»:

«В армии не хватало шоферов, и поступило разрешение взять их из штрафных батальонов. Тяжелая процедура, но шоферы нужны, хоть несколько человек спасешь от смерти…

Выстроили первую роту. Саша скомандовал: „Водители автомашин, шаг вперед!“ Вся рота сделала шаг вперед и замерла.

Ни у кого из штрафников не было водительских прав — „потерял“, „отобрали при аресте“, „работал в колхозе трактористом“. Подогнали две полуторки. Штрафник садился за руль, рядом — лейтенант, проверял, как тот водит машину. Из всего батальона отобрали семнадцать человек, которые хоть с места стронулись, проехали круг…»

А потом хорошо бы для разрядки почитать главу о Сухаревиче. Интересная биография, зал посмеется над историей о том, как его уговаривали поменять фамилию.

— Похороны Есенина читать? Как ты думаешь? — спрашивает Толя.

— Обязательно! И еще я бы почитала главу о ежегодной встрече в школе — МОПШКе. (Так называли эту московскую опытно-показательную школу.)

«Наконец все уселись… Началась перекличка: „Выпускники такого-то года, встаньте!“ И выпускники, пожилые, старые, совсем старые, вставали, таким образом узнавали друг друга. Выкликнули выпуск 28-го года. Встал я один. Печальное зрелище. Никого из моих одноклассников не было в живых. А я их помнил мальчишками, девчонками, и мне казалось в ту минуту, что сошли они в могилу именно такими, какими я их помнил, другими их не знал. И я подумал, что за моей спиной уже длинный ряд могил. Родных, близких, друзей моего детства, юности, с кем учился, работал, кого любил и кто меня любил, с кем пировал, с кем горевал, с кем вместе воевал, с кем дружил в литературе…»

Раздеваемся в кабинете Ирины Александровны, проходим через заполненный до отказа зал. Много друзей и знакомых. Рыбаков поднимается на сцену, улыбается здороваясь. Наши соседи по дому заняли для меня место рядом с собой. Вижу Викторию Шохину. Оглянулась на нее, помахала рукой. Хорошо, что она пришла. Вот ее впечатление о том вечере:

«В музее Герцена на Сивцевом Вражке 1 ноября прошел вечер Анатолия Рыбакова. Красивый, породистый, элегантный (темно-синий пиджак, голубая рубашка, красная жилетка), седые до голубизны волосы, смуглое живое лицо. („Классный дедушка!“ — восхищенно выдохнула большеглазая студентка.)

Мерно, без нажима, о чем бы ни шла речь в той или иной главе — о войне, революции, голоде, смерти, — читал Анатолий Рыбаков, иногда позволяя себе едва уловимую усмешку умного человека (вообще он легко и хорошо смеется)…

Слушали его около полутора часов — случай для прозаика исключительный. Если Анатолий Наумович таким образом проверял качество написанного, то надо признать, что лучшего результата и быть не могло! „Устали?“ — время от времени спрашивал этот великолепный старик. „Еще!“ — просила аудитория. (Я не могу себе представить никого из современных авторов, кто бы сумел прозой так долго удерживать внимание.)…»