Лев Зильбер: Воспоминания

Уполномоченный АзЦИКа почти повторил мне фразу, ранее сказанную наркомом здравоохранения:

— Вы, профессор, у нас еще мало живете, Вы не знаете еще, какой наш край замечательный, бесподобный. Не может быть, чтоб такая гадость, чума, была у нас. Ни сам не слышал, ни от отцов, ни от дедов не слышал. И не зря от границы недалеко.

Когда я вернулся в вагон, Вера Николаевна сказала мне, что она чувствует себя плохо. Поставили градусник. Температура — около 38°. Это было тревожно.

Если у бактериолога, работающего на чумной вспышке, вдруг подымается температура, полагается немедленно его изолировать и сообщить о происшедшем начальству.

Вера Николаевна была высококвалифицированным специалистом, невозможно было предположить какой-либо недосмотр с ее стороны, да и с больными она совершенно не соприкасалась. Но все же надо было принять необходимые меры. Всех сотрудников я перевел в другой вагон. С Be-рой Николаевной остались Елена Ивановна и я.

Последние дни была очень слякотная погода, сильные холодные ветры. Может быть, она простудилась? Подождем до утра.

Вероятно, мы все трое почти не спали всю эту ночь. Елене Ивановна, несмотря на все мои настояния, осталась с Верой Николаевной в одном куле. В пять часов утра смерили еще раз температуру — около 39°. Появился небольшой кашель. Больная жаловалась на боли в груди. Плохо, все было плохо. У меня очень болела голова, я принял пирамидон и пытался заснуть. Но это было невозможно. Неужели у Веры Николаевны чума? Непереносимо было об этом думать.

Голова болела все сильнее и сильнее. Смерил температуру — 38,2.

Что же это такое? Может быть, все мы заразились, когда вскрывали последних свинок при очень плохом освещении? Мысленно проверил я каждую минуту этой работы. Все делалось должным образом. Что же это? У Елены Ивановны температура была нормальной, и только усталость от бессонной ночи наложила какие-то тени на ее лицо. Может быть, мы оба простудились, но почему только мы, те, кто работал с культурами? Все остальные члены отряда были здоровы.

В восемь часов утра я известил запиской уполномоченного Минздрава о наших заболеваниях и просил прислать врача. Врач явился часа через два. У меня очень кружилась голове, но я встал, чтобы встретить его.

В окно я увидел, что наши вагоны оцеплены военной охраной. Доктор был одет соответствующим образом, но марлевая маска, закрывающая рот и нос, была мокрой. Я сказал ему, что маска накладывается для того, чтобы через нее фильтровался зараженный воздух. Если же маска смочена каким-либо дезинфицирующим раствором, то воздух проходит мимо маски, оставаясь зараженным. Я просил его немедленно уйти и заменить маску. Он очень испугался и выскочил из вагона. Прошло полчаса. Никто не появлялся. Я написал записку уполномоченному Наркомздрава с просьбой ускорить приход врача. Но красноармеец, который стоял у выхода из вагона, сказал, что ему запрещено что-либо принимать от нас.

Через некоторое время пришел надлежащим образом одетый врач. Он осмотрел очень бегло Веру Николаевну, сказал, что у нее пока только небольшой бронхит, и удивился высокой температуре. То же он сказал, посмотрев и меня. Никакого заключения нельзя было сделать. Он обещал зайти на следующий день.

Я просил его передать уполномоченному, что нужно немедленно вызвать профессора Сукнева, который задержался в Булатане и который будет совершенно необходим здесь, если у нас окажется чума. Кроме того, я просил пока не извещать в Баку о наших заболеваниях, так как, вероятно, это ложная тревога, Врач обещал все это передать уполномоченному.

Последующие два дня были тяжелыми. Надежда сменялась сомнениями. Тревога не оставляла ни на минуту.

— Елена Ивановна! У меня к вам просьба, в которой, я надеюсь, вы не откажете. Вот морфий, — я передал ей маленький пакетик, — накормите меня им, если действительно чума. Здесь более пяти смертельных доз. Вполне достаточно, чтобы умереть без мучений.

Елена Ивановна спокойно посмотрела мне в глаза. Только губа чуть дрогнула.

Я написал письмо младшему брату, с которым был очень дружен. Старался писать спокойно. Несколько слов о нашей экспедиции. Просьба беречь мать. Прощальное объятие.

Запечатал это письмо в конверт и вложил его в другой, в котором лежала записка Сукневу с просьбой передать брату письмо. На конверте этом написал: «Письмо написано в резиновых перчатках и маске». Подчеркнул эту фразу. Боялся, что письмо сожгут и не передадут.