Евгений Шварц - Мемуары

А в среде, окружавшей Шварца, культивировались литературные традиции, взгляды и вкусы, гармонично сочетавшиеся с его собственными устремлениями, поощрявшие и стимулировавшие его самые радикальные опыты.

Все это отражено в конкретных и достоверных свидетельствах.

В кризисный для Булгакова период близкие ему люди уговаривали его сочинить «юбилейную» пьесу о диктаторе.

В трудное для Шварца время (примерно десятилетием позже) немногие уцелевшие за годы войны и террора друзья, тем не менее, своими советами, интересом и восхищением поддерживали его в писании главной прозы . Хотя для всех было ясно, что это было писание в ящик стола, да и небезопасное к тому же.

Судьбы писателей сложились по — разному, потому что в начале двадцатых годов Булгаков приехал в Москву и прожил остаток своей жизни в Москве, а Шварц почти одновременно приехал в Петроград и укоренился в этом городе, пережив Булгакова на восемнадцать лет.

Два сходных по темпераменту и литературному направлению писателя оказались членами культурных общин не только разных, но и противопоставленных в новейшей культурной истории России.

В новой столице, Москве, была власть, в Москве были деньги, из Москвы исходили все коренные перемены (главным образом, отмены) в культуре русской интеллигенции.

Литературную атмосферу Москвы определяли интеллектуальные нувориши: «югозападники», лефовцы, конструктивисты. Маяковский, Сельвинский, Багрицкий, Катаев, Ильф, Петров, Олеша — при всей разнице в дарованиях, нравственных потенциалах и художественных ориентациях их объединяло одно: радикальное отрицание русской культурной традиции (всего, что они именовали «интеллигентщиной») и стремление отожествить себя с новым режимом, заменить искание собственной идеологии (богоискательство, правдоискательство — всё это скомпрометированная «интеллигентщина») радостным и безопасным принятием идеологии официальной.

Для художника идеологическая капитуляция самоубийственна, и Шварц не без ужаса цитирует в своей прозе лозунг этой среды: «Время всегда право».

Пожалуй, не только русская, но и всемирная история не знавала прежде такого воинствующего конформизма. Одна из отвратительнейших человеческих эмоций — зависть стала добродетелью попутчиков. Олеша опоэтизировал страстное желание убогого своего Кавалерова стать таким же, как румяный, готовый к труду и обороне физкультурник с массового плаката [2] Ироническим комментарием к «Зависти» Олеши явилась подлинная судьба прототипа Володи, известного московского футболиста двадцатых- тридцатых годов Андрея Петровича Старостина. Приглянувшийся Берии спортсмен был арестован по фантастическому обвинению (это обвинение заслуживает отдельного рассказа) и переведен, таким образом, из родного «Спартака» в эмведешное «Динамо». . Но, чтобы понять моральный пафос шварцевской прозы, нам нужно поглубже разобраться в идеологии московских литературных конформистов.

И Маяковский, и Катаев, и вся прочая преуспевающая Москва двадцатых годов — искренне ли, цинично ли стремились они встать под красные знамена, по сути исповедовали не марксизм и даже не его маккиавелистически — ленинскую версию. Они скорее подлаживали под марксизм свой бунт против «устаревших» христианских, гуманистических устоев, свое вульгаризированное ницшеанство. И, соответственно, в их творчестве упор делался не столько на марксистские, сколько на квазиницшеанские идеи.

Если и не всегда практиковалась, то, по крайней мере, на всех углах декларировалась отмена жалости, сострадания, самоанализа. Вспомним хотя бы Багрицкого (пример особо показательный, потому что, в отличие от Катаева, Багрицкий, судя по всему, был по природе человеком мягкосердечным). Все его программные сочинения, будь то «Февраль», «Дума про Опанаса» или «Смерть пионерки», изображают страдание, насилие, жестокость в несвойственном предшествующей русской литературе ключе: без сострадания, без ужаса и гнева. [3] Как известно, со сходными обвинениями в адрес Багрицкого выступил не так давно фашиствующий московский поэт Станислав Куняев. Попытки Куняева приписать имморализм Багрицкого его еврейской ментальности, разумеется, ниже всякой критики: достаточно вспомнить такого русского идеолога этой группы, как Валентин Катаев.

Тот же Багрицкий мог быть весьма добрым и участливым в стенах своей квартиры, но на людях, в обстоятельствах не бытового поведения, а поступка , этикет среды требовал от него доказательств отсутствия «интеллигентских» эмоций и предубеждений, и это приводило к таким эпизодам, как описанная мемуаристом сцена издевательства Багрицкого над нищей старухой — генералыией.