Дитлоф ван Вармело - В коммандо

XV. Сражение при Чриссимеере – Соединение с генералом Бейерсом

Я не буду описывать наше отступление, поскольку ничего интересного за это время не произошло. Мы должны были постоянно быть начеку и двигаться, прежде чем хитрый Френч заманил бы нас в окружение, которое постоянно нам готовил.

В Тричардсфонтейне мы с Малербом должны были найти своих лошадей, которые ушли, поэтому на несколько дней мы расстались с коммандо. Найдя лошадей, мы пошли в Ермело и оставались там, пока враг не приблизился настолько, что генерал Луис Бота, который там оказался и знал о нашем прибытии, послал сказать нам, что мы должны покинуть город. Тогда мы присоединились к его отряду и направились к Спионоскопу.

«В царстве слепых и одноглазый – король!» Здесь это выражение вполне применимо. За три года моей университетской жизни в маленькой стране, которая теперь оказывает нам такую большую поддержку, я часто поднимался на холм, имевший те же размеры, что и Спионоскоп. Но в той стране этот холм был известен, как самый высокий, и носил гордое название «гора Амерсфоорт».

Пока офицеры проводили военный совет, мы с Малербом поехали к своему коммандо. В Клипстапеле нам разрешили передохнуть на несколько дней, и там мы подготовились ночному нападению на лагерь Смита-Дорьена, к северу от нас. Но наш проводник заблудился в темноте, и мы должны были возвратиться. Было решено, однако, повторить попытку нападения следующей ночью в Чриссимеере, где тогда находился лагерь. Все складывалось в нашу пользу. Наши силы состояли из многих объединенных коммандо, и враг ненамного превосходил нас.

Тем вечером мы были расставлены не как всегда. Бойцы каждого отделения под командованием капрала двигались одной группой. Командир или фельдкорнет был во главе, сопровождаемый капралом с его десятью или пятнадцатью мужчинами, ехавшими в ряд, за ним следующий капрал со своими людьми, тоже едущим в ряд, и т.д. При взгляде назад с вершины холма в лунном свете видно было большую темную массу обозленных, решительных людей. Почти каждый бюргер имел одну или две запасные лошади, как правило кобылу с жеребятами, которых мы присвоили и обучали в течение нашего отступления на Хугевельд. Тогда каждая лошадь, обучаемая или нетренированная, была при деле. Жаль, что кобылы со своими жеребятами не были оставлены в тылу, поскольку они своим ржанием производили большой шум. Мы ехали на лошадях, нам было запрещено говорить или зажигать трубки – вполне разумно, но лошадиное ржание не способствовало соблюдению тишины. Время от времени, когда ржание становилось слишком громким, некоторые из буров не могли удержаться от восклицаний. Иногда кто-то зажигал трубку, заботясь о том, чтобы его не заметил враг или фельдкорнет. Стояла тишина, которую нарушали только кобылы с жеребятами. Эти животные доставили нам большое беспокойство, но приказ, который мы получили, гласил, что мы должны были открыть сильный огонь в начале атаки и потом его ослабить, пока не наступит рассвет, чтобы сберечь боеприпасы. Мы должны были напасть в темноте. Но что будет, если враг, узнав о нашем приближении, сам атакует нам с другой стороны или направит на нас свои «максимы»?

Самая большая ошибка состояла в том, что мы вели наших лошадей до самого холма, с другой стороны, которого были хаки. Лошади устали и прекратили ржать, но мы должны были оставить их в нескольких милях позади и идти в атаку, как только рассветет. Мой дядя сказал мне, что видел нескольких всадников на вершине увала, и решил, что это наши разведчики, но это были, конечно, вражеские часовые.

Когда мы привязали наших лошадей у подножия увала, то поднялись наверх медленно, но прежде, чем мы смогли залечь на своих позициях, враг открыл по нам сильный огонь. Мы закричали «Ура!» в диком энтузиазме, и помчались вперед со всей возможной скоростью . Вспышки были видны приблизительно в двадцати шагах от нас, и даже после сражения мы не могли сказать, было это вражеское оружие или наше. Иногда мы слышали стрекот «максима», но, поскольку было темно, не обращали на него внимания. Некоторые бюргеры за нашей спиной залегли, и мне вспомнилось выражение: «Спрятаться в чужой крови». Всякий раз, когда обстрел стихал, кто-то из наших кричал ободряющие слова, и это снова воодушевляло нас. Два бюргера, справа и слева от меня, были ранены. Один из них оказал сильное деморализующее влияние на остальных, потому что стонал и издавал душераздирающие крики. Рана, между тем, у него была легкая, и он сам верхом ускакал в тыл. Наш храбрый командир Ботман был на десять шагов впереди остальных и служил мишенью для врага. Он был тяжело ранен, но отошел назад без стона и упал рядом со мной, позади меня, так что я даже не знал, что он был ранен. Я повернулся, чтобы посмотреть, не проявят ли бюргеры позади меня инициативу в неизбежном отступлении, поскольку самому мне было стыдно это делать. Я не считал такое поведение ошибочным, когда увидел, что несколько мужчин оглянулись, чтобы посмотреть, чист ли путь, и стрелой помчались назад к своим лошадям, поскольку повсюду вокруг нас наши люди падали под выстрелами, и мы даже не знали, где находится лагерь врага, и в темноте не знали, куда стрелять. Поднялся небольшой туман, через который иногда проглядывала тусклая луна. Когда рассвело; мы в полном расстройстве добрались до лошадей и усилили беспорядок, выкрикивая вопросы о судьбе друзей и родственников. Некоторые не стали искать своих лошадей, но убежали пешком; другие вскочили на чужих лошадей. Некоторые даже убежали на лошадях хаки, которые отошли далеко от лагеря.