Анатолий Гейнцельман: Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Материалы архива Л. Леончини. Том 2

Люблю я церковные своды,
Торжественный, древний обряд,
Мистических фресок разводы
И клира широкий наряд.

Люблю я склоненных коленей
Смиренную веру в Ничто,
Ритмичные всплески молений,
Сознанье, что жизнь – «не то»,

Что души из нас, пилигримы,
Оставя земной Вавилон,
Как радужные серафимы,
Влетят в лучезарный Сион.

И пафос люблю я трагичный
Из ниши сверкающих труб,
И в раке своей мозаичной
Святителя дремлющий труп.

Люблю и любил, но без веры,
Когда я был молод и глуп,
Когда мне казалось, что шхеры
Оставит познания шлюп.

Теперь он разбился о скалы,
А я, беспомощен и наг,
Пою вековые хоралы,
Обрывки завещанных саг.

А завтра, хотя б опустели
Прохладные, темные нефы
И фрески Беато из келий
Содрали Аттиловы шефы,

К последнему старому ксендзу
Приду я в забытый алтарь,
Где дискоса с гостией солнце,
Где распятый Эроса Царь,

Приду и с кадильницей буду
Склоняться вокруг алтаря,
Молясь величайшему чуду,
Что духа создала заря.

А если Антихриста свора
Вопьется в ослабшие ляжки,
Мы будем последние скоро
В Эдеме Христовом барашки.

Есть где-то берег осиянный,
Есть в синем море корабли
И город лилий исполанный,
Да наши затерты кили.

Есть где-то вековые формы
Неувядающей красы,
Да наши леденеют кормы,
Примерзли острые носы.

Морозные цветы на вантах,
Холодный мрамор по бортам,
А по замерзнувшим вакхантам
Метелица гудит в там-там,

И пляшут глупые пингвины
С медведем белым тарантеллу,
Ни в чем, конечно, не повинны,
По замороженному телу.

И с Маточкина Шара скифы
И мурманские эскимосы,
Глядя на наши ероглифы,
Решают вечные вопросы.

Вольно ж нам было круг полярный
За божеством переплывать,
Испытанный наряд фиглярный
На шкуру волчию менять!

Как будто бы нагой Мессия
В твоих сугробах не замерз,
Как всюду, нищая Россия,
Как будто бы не властный Корс

Теперь единственный спаситель
Твой, безгеройная страна,
Где лишь Антихриста обитель
Безумствующими полна!

Голубое, белое, черное,
Жемчуга – в облачении утра,
Искрометные зерна отборные,
Пред закатом – струя перламутра.

Безграничные, ровные линии,
Монотонные, синие тени,
Хохоток равнодушной Эриннии, —
Безнадежная родина лени.

Озверело-свободные вшаники,
Пугачевско-махновские банды,
На березаньках – мятные пряники,
Воронья на снегу сарабанды.

На душе социально-тошнехонько,
В животе сторублевая булка,
И не ждешь ничего уж ровнехонько,
Как от денег в зарытой шкатулке.

Но сознанье в душе закаляется,
Что российской свободы кэквок
Перепортил идейные яица,
Что чудовищный он экивок,

Что дорожка моя архаичная
Вертикально взвивается ввысь,
Что от жизни спасенье – трагичное,
Повелительно-грозное: Брысь!

Воет кладбищенский ветер,
Как заблудившийся сеттер,
Саваном белым накрыты
Мертвых родителей плиты.
Ангелы плачут в решетке,
Как на рассвете кокотки
Пьяненькие в околотке.
Мечутся ивы плакучей
Обледенелые сучья,
Жмутся свинцовые тучи
Над золотым обелиском —
С визгом, и воем, и писком.
Где-то работает кирка,
Новая надобна дырка,
Видно, меж старых кому-то,
Пробила чья-то минута.
Ах, не улечься ль и впрямь
Бедному Толиньке там:
С сердцем случилась заминка,
Сердце – звенящая льдинка!
Розанька милая, где ты?
Только тобой отогретый
Мог бы опять на дорожку
Деточка вытащить ножку
Из голубого сугроба,
Из белозвездного гроба,
Где он в виссон спеленат.
Только горячий гранат
Губок твоих отогреть
Мог бы Эдемскую ветвь,
Сердца святую былинку,
Вмерзшую в звонкую льдинку.

Это небо свинцовое,
Эти скудные формы,
Эти лица суровые
На вокзальной платформе!

Эти жалобы слезные,
Эта всех безнадежность,
Эти таинства грозные,
Это горе – безбрежность!