Сергей Гродзенский: Воспоминания об Александре Солженицыне и Варламе Шаламове

Пушкин и Лермонтов, Толстой и Достоевский, Маяковский и Есенин – перечень появляющихся парами корифеев русской литературы можно продолжать долго. Заметно, что в такой паре один классик выглядит антиподом другого. Пушкин не успел познакомиться с Лермонтовым (а случись такое, сомневаюсь, что Александр Сергеевич подружился бы с Михаилом Юрьевичем), зато историкам отечественной словесности хорошо известно об очень непростых взаимоотношениях писателей-классиков, чьи портреты мирно соседствуют в учебниках и на стенах библиотек и всевозможных кабинетов литературы.

Во второй половине XX века такой парой воспринимались А. И. Солженицын и В. Т. Шаламов. Случилось так, что автор этих строк был довольно близко знаком и с тем и с другим задолго до того, как они стали известными. Первый – мой школьный учитель, второй – близкий друг моего отца.

Казалось, все должно сближать их – и лагерное прошлое, и непримиримость к тотальному насилию. Действительно, отношения писателей вначале складывались хорошо. Шаламов одобрительно отнесся к первым публикациям Солженицына, отметив в письме 22 февраля 1963 года к своему знакомому Б. Н. Лесняку: «Солженицын показывает писателям, что такое писательский долг, писательская честь. Все три рассказа его – чуть не лучшее, что печаталось за 40 лет» [1, с. 717]. Свой поэтический сборник «Шелест листьев» Шаламов дарит Солженицыну с надписью «В знак бесконечного восхищения Вашей художественной, общественной и нравственной победой» 1.

Солженицын в письме к Шаламову от 21 марта 1964 года провозгласил: «…И я твердо верю, что мы доживем до дня, когда “Колымская тетрадь” и “Колымские рассказы” также будут напечатаны. Я твердо в это верю, и тогда-то узнают, кто такой есть Варлам Шаламов».

Но вскоре между ними возникли сложности. Первая заметная трещина появилась в сентябре 1963 года. Приняв приглашение Солженицына погостить у него в Солотче, Шаламов уже через два дня буквально сбежал. А позднее, преисполненный гнева, рассказывал моему отцу о возникших разногласиях с Солженицыным.

До открытого конфликта дело тогда не дошло. Окончательный разрыв произошел, вероятно, в самом конце 60-х или начале 70-х годов. Во всяком случае, в письме Якову Гродзенскому в Рязань 27 июня 1968 года Шаламов в конце прибавляет: «Если увидишь Солженицына – передай привет». В 70-е годы на приветы от Шаламова Солженицын уже не мог рассчитывать.

Впрочем, анализ сложных отношений двух писателей может быть предметом специального исследования литературоведов, и не наше дело обсуждать его.

Творчество Шаламова гораздо мрачнее всего, написанного Солженицыным. В отличие от Александра Исаевича, находившего материал о 20-х и 30-х годах в опубликованных источниках, Варлам Тихонович все испытал на собственной шкуре. В «Колымских рассказах» он писал, что заглянул в бездну бесчеловечности – побывал на дне ее, откуда сумел «доставить миру в целости геологическую тайну» роскошного фасада «страны победившего социализма», фундаментом которого на поверку оказалась колымская мерзлота. Многозначительны его строки из стихотворения «Раковина»:

Я вроде тех окаменелостей,

Что появляются случайно,

Чтобы доставить миру в целости

Геологическую тайну.

Если Солженицын описывал «первый круг» ада, то Шаламов – последний, что пострашнее девятого круга, предусмотренного для грешников в «Божественной комедии» Данте. Шаламова называют Данте ХХ века, но, читая его «Колымские рассказы», вспоминаешь ироничный афоризм Станислава Ежи Леца: «Не восхищайтесь Данте. По части ада был он дилетантом».

Солженицын говорил, что тюрьма человека закаляет, позволяет приобрести ценный опыт, свое духовное возмужание он относил к середине 40-х годов, проведенных в заключении. В «Архипелаге ГУЛАГ» он говорит: «Все писатели, писавшие о тюрьме, но сами не сидевшие там, считали своим долгом выражать сочувствие к узникам, а тюрьму проклинать. Я – достаточно там посидел, я душу там взрастил и говорю непреклонно:

– Благословение тебе, тюрьма, что ты была в моей жизни!»

Но тут же в скобках добавляет: «А из могил мне отвечают: – Хорошо тебе говорить, когда ты жив остался!» [3, с. 385].

Более того, автор «Одного дня Ивана Денисовича» считал, что во многом благодаря ГУЛАГу он и стал писателем, подчеркнув в автобиографическом произведении «Бодался теленок с дубом»: «Страшно подумать, что б я стал за писатель (а стал бы), если б меня не посадили» [43, с. 10], повторив эту же мысль в четверостишии [44, с. 144]: