Валентин Богданов: Слёзы войны

Как же изнурённо, долго и нудно тянулись для меня те послепобедные майские дни в ожидании отца или хотя бы какой-то весточки от него. Но наступил июнь, и не было ни писем, ни похоронки, ни его самого. А с войны уже начали возвращаться те немногие, чудом уцелевшие, кому посчастливилось дожить до Победы. Из деревенских первым вернулся Павел Молоков, отец моего дружка Игнашки, и в их счастливом доме побывали все деревенские, и в первую очередь, конечно, мы, ребятня. С какой же нескрываемой тоскливой завистью смотрел я на его счастливого отца с медалью на груди и гвардейским значком, с артиллерийскими эмблемами на погонах, и изнуряющая тоска по своему отцу, где-то запропастившемуся, всё росла и росла, и не было сил от неё скрыться или убежать.

Для меня мой отец к тому времени, в моём сознании девятилетнего мальчишки, значил запредельно много. Он заслонял собой весь окружающий мир, он заполнил всё моё существо, вытеснил оттуда всё, что к тому времени там накопилось. Я заболел папкой, я грезил им. Я был безумно счастлив, что у меня есть папка, пока неведомый и недоступный мне, где-то затерявшийся с войны по пути домой. Но как, казалось мне, был близок этот счастливый миг, когда я его встречу на этом раскалённом солнцем маленьком привокзальном перрончике, обжигающем босые ноги, и мы, обнявшись, пойдём с ним домой, где нас все заждались. И это безразмерно ёмкое и тёплое слово «папка» грело мне истосковавшуюся по нему душу, тешило великой надеждой на скорую и счастливую с ним встречу.

Моя разыгравшаяся буйная фантазия какие только невероятные варианты встречи с отцом ни рисовала, и пьянила, и мучила меня теперь без конца, поскольку делать мне было решительно нечего. На колхозную работу вместе со сверстниками мама меня сразу после школы не отпустила, и ворчавшему деду Арсентию пояснила, что мал ещё годами, пущай вволю побегает, пока с отцом не прояснится, потом наробится, когда нужда прижмёт. А дед постоянно ворчал, укорял меня, что зря я лоботрясничаю, отлыниваю от работы, когда мои дружки вовсю мантулят на работе, матерям помогают хлеб зарабатывать. «Зимой-то что жрать будете? Придёт отец, не придёт, кормиться чем-то надо будет!»

Эх, дед, ты мой дед, самый справедливый и добрый в моей жизни человек, зачастую ворчливый, всегда непоседливый и дотошный, вечный трудяга, каких ныне, пожалуй, и не сыскать. Однако не понимал мудрый дед тонкого настроя моей увлекающейся детской души, истосковавшейся по отцу, которого ждать мне было уже невмоготу. Я всё побаивался деда, как бы он не упёк меня на какую-нибудь работу, которую мигом находил, если видел, что я бездельничаю.

Тут я и надумал осуществить свою давнюю задумку – встретить отца с войны первым, и начал украдкой бегать на станцию Коновалово. Мне казалось, что тогда все грехи за моё безделье само собой простятся. Я ведь душой понимал, что дед мой прав: надо работать наравне со всеми, и стыдился своего одинокого мальчишеского безделья в летнюю страдную пору, но изменить задуманному не мог, такое мне было просто не под силу.

Теперь каждое утро, что-то наспех перехватив, я в самую рань убегал на станцию встречать воинские эшелоны, которые с какой-то залихватской лихостью проносились, чаще без остановки, обдавая меня горячим и упругим воздухом, оглашая окрестность длинными паровозными гудками, будто приветствовали и дразнили меня наступившей Победой. Страна-победительница спешно перебрасывала свои войска на другую войну. «Нам некогда, мы спешим на скорую войну с Японией», – казалось, они весело оправдывались паровозными гудками за свою яростную и лихую спешку. Часто проносились тоскливо-мрачные эшелоны с заключёнными, с зарешечёнными окнами теплушек, опутанных проводами, с часовыми на вышках на некоторых вагонах. К таким эшелонам никого не подпускали, когда они иногда останавливались. Помню, однажды остановились сразу два санитарных поезда с нашими ранеными и немецкими. Набежавшие откуда-то небольшой ватагой местные мальчишки вкрадчиво шептались и воровато зыркали по сторонам, что сейчас между ними будет драка, и наших нужно поддержать, припасти камней. К нашему великому огорчению никакой драки не произошло, даже намёка на это не было. Из окон вагонов мы видели чуть приметные улыбки на исхудалых лицах солдат, одинаково измождённых страданиями от ран, полученных на войне. Они навоевались досыта.

Что характерно, весь путь туда и обратно я совершал только бегом, больше трусцой. Обратная дорога, казалась более длинной и тяжёлой. Утром боялся опоздать к тому поезду, на котором, казалось, приедет отец. Он сойдёт, а меня нет. Вечером опасался, что воинский эшелон, на котором ехал отец, вдруг пролетел на проход, он сошёл на станции Макушино, уже добрался до дома, и сидят там, радуются встрече и надо мной, непутёвым, подсмеиваются. И я срывался оттуда и со всех ног летел по пыльной дороге домой, выбиваясь из последних силёнок, изголодавшийся, пропылённый и прокалённый за день июньским зноем насквозь, с одной обидной, обжигающей мыслью: «Неужели папка без меня пришёл? Неужели я опоздал?» Эта изнуряющая мысль мучила меня всю обратную дорогу. Так мне не хотелось первенство встречи с отцом кому-то уступать!