Валентин Богданов - Слёзы войны

Нашей семье, в общем-то, повезло, что к концу войны отец чудом остался в живых из числа тех, кто был призван на войну грозным летом сорок первого года. На войне побывали пятьдесят четыре наших деревенских мужика, и двадцать шесть из них погибли. А вернулись двадцать восемь – большей частью холостяки, кто призывался в конце войны. Много было молодёжи в деревне перед войной, и всех она выгребла, и редко кто в ней остался после возвращения с войны.

Было действительно нежданное чудо, что отец, наконец, объявился живым, и это казалось тогда несбыточным счастьем. Дело в том, что последнее письмо от отца мы получили в конце января победного года. В нём он бодро писал об успешных боях своей воинской части в августовских лесах и Мазурских болотах, в которых принимал участие. Был уверен, что день победы близок, и он скоро вернётся домой, и ему будет что рассказать нам об увиденном и пережитом на этой войне. Дед Арсентий гордился тем, что его зять воюет в тех местах, где он воевал в ту германскую, где в немыслимой мокроте и стуже застудил ноги, почти совсем обезножел и ходил с той далёкой поры с трудом. Всё мечтал, как он будет со своим зятем вспоминать те проклятые места, где и тогда полегло людей без счёту.

Эти бесконечные разговоры, связанные с последним письмом отца с войны, и запомнились мне больше всего. Но пошёл четвёртый месяц с момента получения последнего письма, а никакой весточки от отца с фронта не было, и нарастающая тревога за него и полная неизвестность угнетали всю семью, и невольно в голову лезло больше плохое. Это было привычным тогда – ждать беды, а о радостях как-то и не думалось. А затаившаяся радость где-то высоко в облаках витала и на грешную землю к людям тогда не опускалась, лишь иногда чуть приближалась, чтобы напомнить, что есть она на белом свете и всему своё время – и горю, и радостям. Без них жизни не бывает.

Надо сказать, что жили мы все в большой скученности и тесноте в невзрачных деревенских домишках той далёкой поры. Всё, о чём говорили и что переживали взрослые, передавалось и нам, детям, и скрыть что-либо от наших детских ушей было невозможно. Потому, наверное, все беды и горести жизни, какие наваливались на взрослых, а их тогда было через край, мы, дети, переживали наравне с ними, от того, наверное, не по годам, раньше срока и взрослели.

Мы переселились в дедов дом в конце сорок второго года и жили одной семьёй. Тогда с войны вернулся второй учитель нашей деревенской школы, Степан Васильевич Васильев, и поселился он с семьёй в нашем прежнем доме. У него было четверо детей – три сына (двое ушли на фронт) и дочь. На войне Степану Васильевичу оторвало ногу до колена и контузило, и когда он волновался или сердился на расшалившихся на уроках ребятишек, у него мелко тряслась большая лысая голова и в нервной судороге сводило губы. Мы испуганно таращились на это, разом умолкая: боялись, как бы он в ярости не огрел кого из нас тяжёлой тростью, на которую опирался при ходьбе и которой всё время грозился кого-нибудь из нас попотчевать за непослушание.

Этой же зимой, чуть позже, вернулся с войны Митрий Русаков, тоже без ноги, на деревяшке. Жил он в самой хилой избёнке на краю деревни, по нашему ряду, что тянулся по берегу озера, и какое-то время, кажется, до весны, прожил там с ослепшей за войну женой и дочерью, моей ровесницей. Я один раз приходил к нему, чтобы выпросить ненужные ему погоны рядового пехотинца для участия в школьном спектакле на военную тему, где я играл роль героического бойца, победно сокрушающего врага, и настоящие погоны мне были нужны позарез. Крайняя убогость его жилища даже меня тогда поразила. Закопчённая избёнка с русской печью, когда-то белые стены, сплошь кровянисто измазанные раздавленными клопами, голый стол, одна старая табуретка, какие-то лохмотья на грязном полу, и больше решительно ничего. Пахло мышами, гнилым деревом и полной безжизненностью.

В школе его дочь так и не начала учиться из-за полной нужды. Не в чем было ходить ни зимой, ни летом. На следующую зиму померла от голода жена, потом он, а дочь отправили в детдом, и больше я о ней ничего не слышал. Это произвело на меня тогда очень неприятное впечатление и надолго оставило в душе тяжёлый осадок от бессердечности людей, среди которых я жил. Неужели, думал я, все жители деревни, а это около тридцати семей, не могли каждый милостиво отделить от себя по крошке хлеба и спасти от неминуемой смерти раненного на войне солдата и его несчастную семью, и не находил ответа. Ведь в каждой семье были сделаны на зиму какие-то припасы, уж не объел бы их умирающий от голода солдат. Да и из колхозных закромов можно было хоть что-то наскрести и выделить. Однако никто даже не шелохнулся. Но об этом подробнее позже.