Валентин Богданов - Слёзы войны

Сколько ни пытался я вглядываться в родословную, но вызнать более ранних предков отца так и не смог. Но сдаётся мне, что они верноподданно служили державной власти, поскольку в дальнейшей родословной водились тогда, да и сейчас водятся, служивые люди, разного полицейско-милицейского звания и величания, о которых приходилось слышать мельком от более близких мне родственников. И выходит, что марши каторжан под кандальный звон по угрюмому Сибирскому тракту, видимо, кто-то сопровождал тогда под ружьём из моих дальних-предальних родичей. И это чиновное служение власти приметным вкраплением передавалось по наследству из рода в род и даже дошло до наших дней, хотя по большей части все они из крестьянского роду-племени, упорные и трудолюбивые в жизни, жившие только своим трудом, но богатства этим у нас никто никогда не наживал. Такая вот извилина проглядывается в моей родословной по отцовской линии.

По материнской линии все родичи были земледельцами из Смоленской губернии, переселившимися на вольные сибирские просторы в поисках лучшей доли в конце XIX века. У всех были тогда большие семьи, а иначе в крестьянской жизни той поры и быть не могло. Мамин отец, Фёдоров Тимофей Михайлович, из большого села Среднее Головное, как ушёл на германскую войну, так и воевал до конца в каком-то младшем командирском звании. А в гражданскую кровавую заваруху воевал он в армии Колчака и при отступлении заболел тифом и умер в Новониколаевске, ныне Новосибирск. Вот такие мои скромные познания дальних и близких родственников во всю возможную ширь и глубь.

Та победная весна в наших сибирских краях, помнится, выдалась затяжной и холодной. Томительно долго держались крепкие морозы, постоянно вьюжило, и снегу все прибавлялось и прибавлялось, и казалось, затянувшейся холодной и голодной зиме не будет конца – так она надоела. И в марте, и начале апреля зима никак не сдавалась. И лишь во второй половине апреля холода схлынули, подули тёплые ветры, и, радуя истомившуюся по теплу душу, с чистого синего неба всевластно заиграло тёплое весеннее солнце, а воздух от птичьего разноголосья несмолкаемо зазвенел и запел на все голоса, пьянил и завораживал душу неподражаемой природной красотой жизни.

Весна-то пришла, а война всё продолжалась, хотя её победное завершение уже было делом нескольких дней, и взрослые только и гадали, когда возьмут Берлин и поймают ли Гитлера. И мы, деревенская ребятня, в основном безотцовщина, слушая взрослых, тоже вели об этом свои ребячьи разговоры, и наша неудержимая фантазия явно зашкаливала в своих предположениях, что наши сделают с Гитлером, если поймают его живым.

Такой вот привалила к нам долгожданная победная весна со всеми её обычными заботами и тревогами для деревенского человека, немыслимо как пережившего всю войну в нечеловеческом напряжении духовных и физических сил. И мы, дети войны, были её самыми правдивыми свидетелями и невольными участниками той жизни наравне со взрослыми. А война продолжалась, ни на миг не останавливаясь, вопреки наступившей весенней радости, и беспощадно стреляла и стреляла похоронками по тылу необъятной страны, всё сиротила и сиротила задавленные нуждой семьи. И воем выли бабы, в испуге голосила малышня, ещё не понимая своим умишком, какая непоправимая беда на них свалилась.

В нашей деревне к концу войны осталось в живых только двое семейных мужиков, взятых на войну в сорок первом, – это мой отец и отец Игнашки Молокова, моего закадычного дружка. У других ребят отцы уже сгинули на войне или пропали без вести, и мы свою затаённую радость не выказывали перед ними, хранили её про себя, радовались сдержанно, видимо, что-то уже соображали тогда о неуместности ликования в их присутствии.

Почему-то особенно мне запомнился надоевший тогда вьюжный март той последней военной весны. Будто злая буранная вьюга нарочно бесилась, настырно и безутешно выла и причитала, изводила нам душу вкрадчиво близившимся горем, да у мамы по исхудалому, исчерневшемуся лицу постоянно катились непрошенные крупные, как горошины, слёзы, которых она почему-то не замечала к нашему изумлению. Это нас всех пугало.

Озабоченная баба Лепистинья с тревогой спрашивала маму: «Ты почто, Тоня, так часто слёзы-то льёшь и льёшь? Измотаешь себя, изойдёшь слезами, уж крепилась бы как-то, поди недолго осталось ждать хоть какого-то конца». – «Да как-то не замечаю их, мама, какие-то они непрошенные, холодные, будто не мои, всё катятся и катятся, вроде мешает что-то лицу, а как машинально их смахну, рука мокрая, и сама пугаюсь этой причуде. Уж не случилось ли что с Николаем напоследок войны?» – приглушённым тревожным голосом, в который уж раз безответно спрашивала мама, скорее, саму себя и тяжело вздыхала. Тут в уже всем надоевший разговор встревал вездесущий дед Арсентий: «Что без толку-то изводить себя слезами? Реви не реви, ничему уже не поможешь, если что и стряслось там с твоим мужиком, а себя по бабской дурости понапрасну изведёшь». Немного подумав, он озабоченно добавлял: «Думаю, что домой катит, врасплох хочет заявиться, как все солдаты делают, когда с войны вертаются. А если б сгинул, давно бы похоронк у полу чи ла, сейчас, к конц у войны, с этим долго не тянут. Так что жди, наберись терпения, ничего тебе больше не остаётся, такая ваша бабская доля – ждать и терпеть, сроду так было и будет», – сердито подытожил дед этот трудный разговор.