Вскоре и мы получили от отца письмо и две цветные открытки с военной символикой. Наше радостное ожидание отцовских писем с фронта длилось до конца января победного года, и снова провал, мучительное ожидание от него весточки и неотвязная пугающая мысль: жив ли? Вот в таком тревожном ожидании мы и жили в эти последние месяцы войны. К нашему счастью, переписка с отцом длилась с декабря 1943 года по февраль 1945. Помню, это были праздничные дни, когда мы получали письма от отца с фронта, по нескольку раз их перечитывали и обсуждали всей семьёй. Приходилось и мне читать те дорогие моему сердцу письма, но их содержание я начисто забыл, да и самих этих писем нашей семье сохранить не удалось. Печально.
Пришёл май, и в один из его погожих дней, 9-го, я с опозданием притащился по непролазной деревенской грязи в школу. Урок почему-то ещё не начался. В классе стоял обычный гул ребячьих голосов, было зябко, пол грязно истоптан, через запотевшие окна из небесной белесой мути слабо проглядывало поднимающееся солнце. Мои дружки, сгрудившись у окна, о чём-то оживлённо спорили и настороженно посматривали на входную дверь, откуда я неожиданно и появился в этот момент к их нескрываемому разочарованию. Когда подошёл к ребятам, Мишка Сорокин в упор спросил: «Правда, Валька, что сегодня учиться не будем? Вроде Победу объявлять будут?» – «Не знаю», – недоумённо буркнул я, но все неожиданно смолкли и тесной гурьбой прильнули к окну, что-то там разглядывая. Я тоже через их головы посмотрел в запотевшее окно и увидел, как по соседству, на крыльце колхозной конторы, тракторист Ванька Усольцев старательно приколачивал к козырьку красный флаг. Ветра не было, и полотнище траурно поникло в своём торжественном и скорбном величии.
Неожиданно за стеной, где находилась учительская комната, раздался глухой стук деревяшки об пол и послышались тяжёлые шаги. Мы россыпью кинулись за свои парты и в настороженном смирении уставились на входную дверь. Медленной и тяжёлой походкой в класс вошёл Степан Васильевич, высокий, прямой, с побледневшим лицом и трясущимся подбородком. Мы в испуганном изумлении замерли и боязливо на него уставились, ещё не понимая охватившего его возбуждения. С трудом сдерживая волнение, он непривычно медленно и тихо сказал: «Ребятки, сегодня день нашей Победы, мы их победили… Праздник сегодня наш! Отдыхайте, ребятки, радуйтесь… Победе». Смущённо скрывая повлажневшие глаза, он отвернулся и неуклюжей походкой торопливо вышел из класса, при этом необычно гулко и тяжело стучал деревяшкой об пол, будто вколачивал ею только что сказанные слова.
От всего услышанного мы по привычке не зашумели, а наоборот, примолкли и молча разошлись по домам. Ни всеобщего ликования, ни праздничной суеты, ни митинга, вроде бы положенного в таких случаях, не было, я не помню. Да и на лицах взрослых празднично озарённой радости от свершившегося великого события не увидел. Почему-то никто её ничем не выказывал. Конечно, как ни велик был по своей невероятной значимости этот день окончания войны, всё-таки немыслимо горька и тяжела была боль утраты почти в каждой семье, и её незаживающая боль саднила и терзала душу обездоленных войной людей. Само собой, душевное облегчение заметно почувствовали все, втайне, видимо, надеялись на скорое улучшение послевоенной жизни, иначе, казалось тогда, и быть не могло. Таким мне и запомнился первый мирный день нашей Победы.
Странно, но в нашей семье после победного дня и на всё последующее время все как-то сникли. Мама стала ещё более задумчивой и молчаливой, примолк и дед Арсентий, а баба Лепистинья, глядя на нас, всё вздыхала и вздыхала и концами ситцевого платочка торопливо смахивала набегавшие слезинки. Это меня озадачило, и я тоже примолк и не лез теперь с разговорами об отце, где-то в глубине души сознавая, что взрослым говорить об этом тяжело и неприятно, а почему, по-детски не понимал. Дело в том, что я в скорое возвращение отца верил свято, и моя вера была несокрушимой. На меня тогда исподволь напал какой-то душевный зуд постоянно говорить об этом взахлеб и упрямо доказывать, что папка скоро вернётся. Но меня никто не слушал, и я затаил обиду и в своих неудержимых фантазиях всё придумывал и придумывал различные варианты, как доказать взрослым свою выстраданную правоту, что папка живой и надо подготовиться хорошо его встретить.
В конце мая занятия в школе кончились. Приспела привольная летняя пора для ребятни, засидевшейся до изнурения за долгую зиму в тесных тогдашних избах. Теперь такие избы можно увидеть разве что в каком-нибудь захолустье или в краеведческом музее. А ведь тогда жили, любили и детишек рожали немало, здоровых, выносливых и жизнерадостных, не в пример нынешней жизни. Все мои сверстники сразу после школы безропотно пошли работать на нескончаемые колхозные работы, в основном боронить пахоту, потом на сенокос, уборку урожая, на исхудалых от постоянного голода лошадях. Горбатились мы за трудодни весь световой день, от зари до зари, и никто нам скидок на наше малолетство тогда не давал. Пластались на работе наравне со взрослыми, без всякого понукания и надзора.
Читать дальше