Виктор Кротов - Навстречу своему лучу. Воспоминания и мысли

После окончания работ (ещё и денег заработали) мы девять дней жили в Праге. Полагалось ходить по городу группами (совковая инструкция), но я всячески этого избегал. Сторонился и тех, от кого на улице слышал русскую речь. Обычно она была слишком громкой – в расчёте, что никто не понимает (хотя в те времена многие чехи знали русский). И слишком часто в ней сквозило какое-то хамоватое самодовольство.

«Злата Прага» нравилась мне чрезвычайно, хотя эпитет вызывал удивление. Скорее она мне представлялась древней, сероватой, иногда переходящей в чёрно-белую графику (как силуэты башен на Градчанах). Я бродил по мостам, лазил на башни. Был поражён Национальным музеем на Вацлавской площади. Так вот каким может быть музей! Дружелюбным, заманчивым, втягивающим в знание. Вот что имел в виду Котс, когда говорил о перспективах музейного дела…

С интересом сходил в ночной клуб, которых в СССР не было в принципе. На входе с меня взяли кучу денег, но в подвале оказалось обычное кафе с барной стойкой. Я выпил чашечку кофе и был вознаграждён зрелищем драки по-европейски. У двух прекрасно одетых господ случился конфликт, и они минуты две, стоя между столиков, тихо трясли друг друга за лацканы, пока их не развёл массивный официант. На выходе мне вернули все мои деньги за вычетом стоимости кофе.

Любовался движущимися фигурками на Староместском орлое (часах-курантах, историю которых я читал у Алоиса Ирасека, в «Старинных чешских сказаниях»), а потом разговорился с чехом, который сначала принял меня за словака (о, это был большой комплимент моему чешскому языку). Узнав, что я из Советского Союза, он пригласил меня в маленькое кафе – как раз напротив орлоя. Чех говорил по-русски лучше, чем я по-чешски, и я с облегчением перешёл на родную речь. Поговорив на общие темы, мой собеседник затем тревожно огляделся по сторонам и сказал тихо, почти шёпотом:

– Я на стороне коммунистов, но нас очень немного. Почти все настроены против советской власти.

Мне подумалось, что он немного не в себе. Как в социалистической Чехословакии большинство может быть настроено антисоветски? Мы поговорили ещё на эту тему, но он ощутил мою недоверчивость и разговор постепенно иссяк. Это был 1967 год. Через год в «Злату Прагу» вошли наши танки.

Гуляя по Праге, я нередко прихватывал и кусок ночи. Пражские ночи оказались гостеприимнее московских. Ни один трамвайный маршрут не переставал работать полностью. Всюду хотя бы раз в час ходил трамвай, а в центре то и дело попадались открытые киоски с горячими шпикачками 128 128 Шпикачки: нечто среднее между колбаской и сарделькой; обычно сдабриваются сладковатой горчицей. , у нас тогда ещё неизвестными. Я уже чувствовал себя почти пражанином, даже газеты читал: заслышав пронзительный клич «Вечерни Праг!», спешил обзавестись местной «Вечёркой».

Однажды вечером увидел вход в небольшой театр пантомимы «На забрадле» («На перилах»). Билеты все были распроданы, но я каким-то образом убедил контролёра меня пропустить и даже разыскал свободное место. Правда, на него скоро пришла обладательница билета, но рядом было ещё одно место, на которое претендентов не оказалось. С пришедшей девушкой мы разговорились. По-чешски она практически не говорила, но кое-как объяснялась по-английски (кое-как мог и я). Она оказалась француженкой, звали её Одиль Бонне. Каково же было наше взаимное удивление, когда вдруг выяснилось, что я русский, а она изучала русский язык и сносно им владеет!

Спектакль, поставленный знаменитым чешским мимом Ладиславом Фиалкой (он и сам играл тоже) чем-то напомнил театр на Таганке: энергичный, современный, неожиданный. Главной декорацией был киноэкран с фрагментами документальных хроник – такой динамичный фон с подтекстами.

Одиль ездила по Чехословакии с туристической группой, и мы договорились пообщаться следующий раз в Марианске Лазне, поскольку они ехали на несколько дней туда, а нас везли на денёк в соседний курортный городок Карловы Вары. Оттуда я и сбежал на несколько часов – покататься с француженкой на лодке.

Нам так понравилось наше «международное общение», что мы с Одиль обменялись после возвращения на родины несколькими письмами. Когда советские войска вторглись в Чехословакию, её письмо было возмущённым, а я – совестно вспомнить – в ответ очень аргументировано объяснял, что так и надо. Для меня это было время постепенно приходившего понимания сути советской империи, но оно ещё только пробивалось сквозь массированную пропаганду наших масс-медиа. Эта пропаганда подсказывала мне удобные доводы для письма – ведь без них было стыдно. Одиль написала, что после моего письма (ужас какой!) всё поняла, а до этого просто поддалась буржуазной пропаганде. Но всё-таки мы подсознательно чувствовали абсурдность и вторжения, и моих оправдывающих его аргументов. Вскоре наша переписка заглохла.