Леонид Дядюченко - Какая она, победа?

известняковой плиты, отшлифованной до глянца камнепадами и водой. А под

нею двести метров высоты, и камень, выпущенный из разжатых пальцев,

падает прямо в Нарын, даже не коснувшись скалы.

Вспомнить только, как с Ваней Морозовым бродили однажды по самой

хребтовине гор Исфанджайлоо, как, ликуя, шли по плавным увалам

вознесенных над миром и еще не стравленных отарами альпийских лугов,

мимо зеленых, словно затаившихся в этих лугах озер, выдававших себя разве

что снеговыми отражениями далеких вершин и многобашенных облаков.

Вспомнить, как перевалили в Кен-Коль, как метров шестьсот с отчаянной

скоростью глиссировали по оставшемуся с зимы снежному желобу, как со

17

всего маху, без всяких переходов врезались в разливанное море цветов, таких

разных, чистых, безымянных и ничуть не гнетущих друг друга, какие бывают

только на альпийских лугах, таких вот высоких и отдаленных, как

Исфанджайлоо!

А как забыть холодную ночевку на Баубаш-Ата? Почти у самой

вершины? Как всю ночь пришлось ворочать камни, бросать их вниз, чтобы

согреться? Иногда казалось, что камни летят прямо в светящиеся рои желтых

искорок, мерцающих в черных омутах ночных долин. Но камнепады

затихали тут же, у подножия, а ночные огни казались далекими мирами, до

которых бог знает сколько световых лет. Трудно поверить самому себе, что

ты бывал в этих галактиках, знаешь их по названиям, жил в них, а то и

живешь сейчас, хотя бы вон в той, чье зарево едва-едва проступает из-за

могучей спины хребта Исфанджайлоо. Там Кара-Куль. Здесь, по эту сторону

гребня Баубаш-Аты, млечный путь Ферганской долины с созвездиями

Майли-Сая и Таш-Кумыра, с пылающими туманностями Джалал-Абада и

Оша. Как пожалеть об этой холодной ночевке? Как счесть ее за досадную

оплошность и неудобство? Мало ли их было, вполне комфортабельных и

благополучных ночлегов, остались ли они в памяти?

С ним, Ваней Морозовым, били они «наклонку» к проклятому всеми

изыскателями и проектировщиками сорок шестому массиву. Все очень

сомневались в его устойчивости, и тогда понадобилась разведочная штольня

метров на пятьдесят от третьего яруса. А ведь выше третьего яруса вода в

трубах не поднималась, и, значит, все сто погонных метров штольни надо

было бурить всухую. То есть вся пыль твоя.

Штольня разведочная и к строителям, а тем более к скалолазам-

монтажникам прямого отношения несмела. Но изыскатели испытывали

острую нехватку людей, и соседи пришли за помощью.

—Ну, братцы, кто смелый?

Взялись Балинский и Морозов. Вызвались прежде всего потому, что

никто из них никогда не был проходчиком, не был взрывником. Не были?

18

Значит, надо попробовать.

И еще одно подстегнуло. Чья-то фраза. Дескать, кому надо, тот пусть и

делает. А настоящий скалолаз под землю не полезет, если себя уважает.

Каждому свое!

Ладно, значит, они не настоящие. Били вдвоем. Два долгих зимних

месяца, неизвестно от чего больше страдая: то ли от пыли, то ли от холода,

нестерпимого на гудящем сквозняке створа. Освоили перфораторы. Балин-

ский получил пятый разряд по ведению взрывных работ. Сами забуривали,

сами рвали, качали породу скреперной лебедкой, делая все так, как будто

только этим всю жизнь и занимались...

А Иван учится. . И где, в политехническом! Пишет курсовые, ездит во

Фрунзе на сессии, переходит с курса на курс. Патрулирует по вечерам с

дружинниками. Ходит на тренировки. Бегает кроссы, да так, что приходится

даже усмирять его, попридерживать. Чего доброго, так и сердце запороть

недолго. Откуда в людях такая настырность?

УЛИЦА. ОТЕЦ. СУЛЕЙМАНКА

—Балинский! Яшар Газиевич сказал, что, если вы еще раз встанете со

стола, у вас отнимут штаны. Вы слышите, Балинский?

Балинский кивает головой. Ему и самому не очень хочется вставать,

хватит с него, вчера попробовал, от этого тоже отлежаться нужно! На какой

же он день поднялся? Неужели на четвертый?

Такой боли, пожалуй, он еще не испытывал. Страх испытывал. Стыд

испытывал. Горе испытывал, гнев испытывал, а вот боли такой у него еще не

было, впервые.

Сознание боялся потерять в коридоре. Боялся, что вот-вот и лопнет,

перервется где-то внутри та тоненькая, источенная болью жилка, которой он

так ненадежно скреплен с жизнью, со всем белым светом. В Кара-Куле не

жарко топят, уголь привозной, а тут вспотел. Пот закапал. Однако дошел до