Юрий Домбровский: Гений жанра

Вряд ли ввиду всего этого увлечение поэта красоткой Сушковой, можно признавать столь значимым. Это доказывала впоследствии его действительно жестокая месть – один из его ответов на людское бессердечие, легкомысленно отравлявшее его «ребяческие дни», гасившее в его душе «огонь божественный».

В том же году произошло знакомство поэта с Натальей Фёдоровной Ивановой – таинственной незнакомкой, чьи инициалы он указал в так называемом «ивановском цикле» из приблизительно тридцати стихов. Отношения с Ивановой первоначально развивались иначе, чем с Сушковой, – юноша впервые почувствовал взаимное чувство. Однако вскоре в их отношениях наступила непонятная перемена – пылкому молодому поэту предпочли более опытного и состоятельного соперника.

К лету 1831 года в творчестве Лермонтова стала ключевой тема измены, неверности. Из «ивановского цикла» стихов было ясно, насколько мучительно переживал поэт это чувство. В стихах, обращённых к Н. Ф. Ивановой, не содержалось никаких прямых указаний на причины сердечной драмы двух людей, на первом месте лишь само чувство неразделённой любви, перемежающееся раздумьями о горькой судьбе поэта. Это чувство усложнялось по сравнению с чувством, описанным в цикле к Сушковой: поэта угнетало не столько отсутствие взаимности, сколько нежелание оценить насыщенный духовный мир поэта.

Вместе с тем отверженный герой был благодарен своей возлюбленной за ту возвышающую любовь, которая помогла ему полнее осознать своё призвание поэта. Сердечные муки сопровождались упрёками к своей неверной избраннице за то, что она крала его у Поэзии. В то же время именно поэтическое творчество способно обессмертить чувство любви:

Любовь поэта невольно стала помехой его поэтическому вдохновению и творческой свободе. Лирического героя переполняла противоречивая гамма чувств: нежность и страстность боролись в нём с врождённой гордостью и вольнолюбием.

В сентябре 1830 года по решению правления Московского Императорского университета Лермонтова после сдачи необходимых экзаменов зачислили на нравственно-политическое отделение, а вскоре перевели на словесное отделение. За стенами института в кружках развивалась серьёзная студенческая жизнь, но Лермонтов не сходился ни с одним из студентов: несомненно, у него было больше склонности к обществу, чем к отвлечённым товарищеским беседам. По своей природе он был наблюдатель жизни. У него уже давно исчезло чувство юной, ничем не удручённой доверчивости, охладела способность отзываться на чувства дружбы, на малейшие проблески симпатии. Нравственный мир его был иной, чем у его товарищей гегельянцев и эстетиков – любителей философии Гегеля и эстетики литературных форм. Его мир совсем другого склада. Да, он не менее их уважал университет. Храм науки он называл «святым местом», описывая пренебрежительное отношение студентов к жрецам храма. Знал он о философско-заносчивых спорах студентов, хотя сам не принимал в тех спорах участия, вероятно, даже был знаком с самыми горячими спорщиками, но ни с кем не сближался…

Для поэтической деятельности университетские годы становились для поэта весьма плодотворными. Талант его зрел быстрее на благодатной почве, духовный мир определялся резче. Лермонтов всё чаще посещал модные московские салоны, балы, маскарады. Он знал цену этим развлечениям, но умел быть весёлым, получать от жизни наслаждения, разделять удовольствия других. Поверхностным наблюдателям казалась совершенно неестественной его бурная и гордая поэзия при всех его светских талантах…

Тем временем в Москве началась эпидемия холеры. Город оцепили военными кордонами, запрещая покидать его и прибывать в него посторонним. Москва варилась в собственном соку со всеми вытекающими последствиями. Однако на этом безрадостном фоне в журнале «Антей» было опубликовано стихотворение Лермонтова «Весна» первое стихотворение поэта в печати. Следом за ним журнал напечатал ещё несколько стихов молодого поэта. Лермонтову едва исполнилось семнадцать, а его имя уже было на слуху московской публики.

Неожиданно часть стихов юного дарования подверглась критике. Его бунтарский демонизм и разочарование посчитали некой «драпировкой», весёлый и непринуждённый вид – чисто юношеским свойством, а «тоску» и «злость» – притворством и условным маскарадом. Поэт проглотил всё это с видимым спокойствием, но в душе его скребли кошки. Вдохновение всего лишь спасало его от мелочных сует. Он просто писал, отдавался творчеству как единственному чистому и высокому наслаждению. А «свет», по его мнению, всё нивелировал и опошлял, сглаживал оттенки, вытравлял всякую оригинальность, приводил всех к одушевлённому уровню манекена. Принизив человека, «свет» приучал его быть счастливым именно в состоянии безличия и приниженности, наполнял чувством самодовольства, убивал всякую возможность нравственного развития.