Владимир Альфонсов - Ау, Михнов

Но все-таки еще чуть-чуть об истории Михнова и Жени Сорокиной.

Самомнение Михнова было, конечно, уникальным. Он и о любви к жене сказал как бы в расчете на свой статус в будущем: «Запиши в своем дневнике (отметьте: «в своем дневнике». — В. А.), что я любил Стерна, Баха, тебя и марш „Прощание славянки“». Личная сторона отношений Михнова с Женей — решительно не моя тема. Я привел со слов Жени некоторые детали их встречи, столь же кратко и тоже с ее слов — об уходе Жени. Совсем в недавнем нашем с нею разговоре Женя сказала, что всерьез задуматься о своем будущем ее побудил сам Михнов: «Вот я умру, а тебе даже и ночевать негде будет». Что он при этом имел в виду, гадать не буду. Известно, что мама, а после смерти мамы одна из ее сестер склоняли Михнова вернуть Женю, предложив ей руку и сердце — законный брак. Михнов сделал предложение и получил отказ, Женя не вернулась. Они встречались, играли в бадминтон, выезжали за город. О последней встрече — со слов Жени. Она пришла на Карповку за несколько дней до его смерти — Михнов ее не впустил.

И последнее — только от себя. Для меня Женя Сорокина всегда была и сейчас остается загадкой. Я отношусь к ней с уважением и говорю откровенно: я не мучился этой загадкой, меня интересовал исключительно художник Евгений Михнов. Присутствие Жени в квартире на Карповке я всегда чувствовал —и одновременно его (для меня) как бы не было. Она обращалась к Михнову на «вы», практически не участвовала в обсуждении картин — она молчала. Бывают очень закрытые люди, к ним, по крайней мере для меня, относится Женя Сорокина. Как автору книги о Михнове мне это, представьте, скорее нравится. Образ Михнова овеян дымкой тайны, легенды, в нем остается что-то очевидно неокончательное, точнее — антиномичное. Он создатель картин о таинственном мире, который есть и которого нет, художник «явленной тайны», говоря словами Пастернака, не ребуса, а именно тайны, в глубоко утвердительном смысле этого слова. Женя Сорокина чуточку добавляет к этой тайне, и я как автор оставляю ее загадки при ней.

Эта, последняя, глава книги называлась в замысле «Любовь и смерть». По ходу дела я понял, что такое название увело бы меня в частную биографию Михнова, чего я в принципе не хочу. Поэтому меняю название — «В преддверии конца». Имею в виду нечто большее, чем биографические факты. Почему же тогда «конца»? — все равно ведь о смерти. Нет. Речь идет о времени высшего творческого подъема Михнова, который приходится на вторую половину 1970-х годов. Приближение смерти усилило, сделало более очевидной трагедийную основу его творческого самосознания, миропонимания. В личном плане оно проявлялось «как у людей», очень по-разному.

Уход Жени (1982) и смерть Валентины Александровны (1984) подкосили Михнова. В конце жизни он в полной мере испытал, что такое одиночество не самовольномессианское, а вынужденно-буквальное, страшное. Совсем заброшенным он, конечно, не был, друзья помогали, но как ни смягчай — это было одиночество.

Творческие дела Михнова в 1980-х годах приняли новый оборот. Он соблазнился (иного слова не подберу) перспективой большой выставки в Финляндии, в галерее «Хагельстам», и предполагавшейся вроде бы после ее окончания поездки по художественным музеям Европы. Наладился мост Ленинград — Хельсинки. Я принимал участие в одном из отборов картин для выставки.

В конечном счете она состоялась уже после смерти Михнова. О судьбе картин, уехавших на выставку, я почти ничего не знаю. Знает, надо полагать, Людмила Хозикова, имевшая дела с устроителями выставки.

Летом и в сентябре 1988 года по неотменимым личным обстоятельствам меня не было в Ленинграде. На Карповку я пришел за три дня до смерти Михнова. Он встретил меня словами: «Прощаться пришел?» Я был убит этой встречей: вид Михнова был ужасен. О смерти его я узнал из телефонного звонка Геннадия Приходько, когда все уже было готово к похоронам.

По моим представлениям, основанным исключительно на знании картин Михнова, в дни прощания с ним ушло неизвестно куда какое-то количество работ из разряда лучших его созданий: были — и не стало. Выше я отмечал разрушение «Страстного цикла»; этим дело не ограничивается. У наследницы Михнова Людмилы Хозиковой утраченных картин нет, на выставках и в репродукциях они мне не встречались. Зачем я об этом говорю? Может быть (шучу) — говорю из корыстного авторского желания добавить что-то еще

к «тайне» Михнова, о которой в разных аспектах говорится в этой книге.