Лев Друскин - Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.

Галя отводит взгляд и ахает:

— Как же я домой попаду? Ведь наверху пограничники… И слышит:

— А зачем вам возвращаться? Оставайтесь тут.

……………………………………………………………………………………………………….

Ну и сны снятся моим друзьям в конце двадцатого века

ЧЕРНЫЙ АПРЕЛЬ –

Я часто думаю: кто такой Павел Константинович? Почему молодой человек — милый, по всей вероятности довольно способный — пошел на эту гнусную работу? А потом понимаю: никакой загадки здесь нет.

Русский. Активный общественник. Карьерист. Он и сейчас говорит нам: "Обязательно буду полковником".

384

Вызвали в комитет комсомола. Похвалили. Предложили. Нy-ка, найди в себе мужество — откажись.

Да и соблазнительно, по правде говоря. Высокая зарплата. Власть над людьми — умными, образованными. Он ведь еще мальчишка, а они вон как волнуются, некоторые даже трясутся.

А для КГБ он клад. Спецработник — наживка на интеллигенцию. Мягкий, обходительный, воспитанный. Чего уж там, в отдельные минуты я сам испытывал к нему подобие симпатии. Хотя сразу же начинала мигать сигнальная лампочка:

— Осторожно… враг… враг…

Помогала мне еще и его приторность, граничащая с диабетом.

Во время второго «визита», вручая мне предостережение, он буквально пропел:

— Это самое гуманное дело за всю историю КГБ.

Друзьям моим он перед этим заявил:

— На Друскина у нас статей хватит!

А тут:

— Обратите внимание, мы не привлекаем к уголовной ответственности не только вас, но и вашу жену.

Вот когда я похолодел. Я-то защищен болезнью. А Лилин паралич полегче. Такое не в счет. С ней они могли расправиться как угодно.

Действительно гуманисты!

— Не представляю, как бы вы в моем положении потащили меня в тюрьму, — говорю я грубо.

— Не скажите, — обижается Павел Константинович. — Я следователь, и я видел, что у нас в лагерях сидят всякие люди. Некоторым даже больше восьмидесяти.

"Уж не Шелкова ли он имеет в виду", — думаю я и заключаю:

— По-моему, этим стыдно хвастаться.

Он и глазом не моргнул.

— Что поделаешь — наказание. Не надо было совершать дурных поступков.

И опять поет:

385

— Вот не хранили бы вы книг…

Парирую:

— Такие книги есть у каждого писателя.

Ахматова, Цветаева, Пастернак издаются и у нас.

— Не целиком… не целиком… — торопится он. — И к тому же, предисловия… этот Струве…

— А что вы читаете? — спрашиваю я.

— Я читаю только хорошие книги, — важно отвечает он. И вытаскивает из портфеля специально приготовленный томик — "Стихи ленинградских поэтов".

— Видите, Дудин, Прокофьев…

И неожиданно:

— Между прочим, Прокофьев был нашим работником.

Что-то его на откровенность потянуло! К чему бы? Гляжу в красивые простодушные глаза и вспоминаю, что по слухам большую часть конфискованной литературы кагебешники загоняют на черном рынке или ставят себе на полку.

Надо же — он словно читает мои мысли.

— А у меня библиотека побольше вашей, — говорит он.

Ох, не должен он мне такое говорить. Зачем ему? Вызывает на откровенность? И хотя лампочка мигает все тревжнее, я принимаю игру.

— Павел Константинович, — голос мой становится задушевным, самому противно, — ну объясните мне, я ничего не могу понять. Почему на пустом месте создано мое дело. Попугать интеллигенцию перед Олимпиадой? Но ведь такие книги и правда есть у каждого. Почему же именно я?

И он отвечает в том же ключе — искренно и даже сочувственно:

— Что мне вам сказать, Лев Савельевич, — считайте, что для вас выпал черный апрель.

"Нет, — думаю я, — не все человеческое в нем убито". Тут-то он и подсовывает мне печатный бланк — "Предаостережение".

— Вот. Подпишите, пожалуйста.

Пробегаю глазами. Любопытно. О рукописи ни звука,

386

только о книгах. Разве это не признание, что конфискация дневника действительно противозаконна?

Перечитываю еще раз внимательно.

Кажется, ничего страшного. А, чёрт с ними, подпишу — может, отвяжутся.

Подписываю и не верю: неужели ослышался?

— Больше мы к вам никаких претензий не имеем. Меня как током подкидывает:

— Значит, мои стихи в издательстве…

Он грустно качает головой.

— Это решит общественность. Мы в чужие функции не вмешиваемся.

Ах, вот как? Не вмешиваетесь? А Галич? А Эткинд? А Лидия Корнеевна? Их, оказьшается, шельмовали без вашего участия?

Все это, разумеется не вслух, про себя, и он не замечает перемены моего настроения. Сочувственно и даже с жалостью он продолжает: