Лев Друскин - Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.

Вечером того же дня о моем исключении передали все три станции — "Голос Америки", «Би-Би-Си» и "Немецкая волна".

В ЛАПШУ-

Звоню директору издательства "Советский писатель" Набирухину.

— Я хотел бы узнать о судьбе моей книги.

— О какой судьбе? — сухо спрашивает он. — У вашей книги нет судьбы.

И наращивая голос:

— Да, кстати… По закону мы должны были бы выдать вам гонорар… Так вот, мы посовещались с товарищами и решили денег вам не давать.

— Почему? — удивляюсь я.

И получаю железный ответ:

— Потому что вы поставили себя вне рядов.

"Ну так что ж тут говорить, что тут спрашивать"?

390

И пошла моя книжечка под нож, изрубили ее в лапшу: весь тираж — двадцать тысяч экземпляров!

ГЛЯДЕТЬ В ГЛАЗА ДРУГ ДРУГУ –

Одна из последних комаровских прогулок. На асфальте две тени. За спиной — Гришины шаги, такие гулкие и родные. Сворачиваем через лесок к дому.

— Интересно, кто же меня будет катать в кресле по берегу Иордана? — шучу я.

— Как кто? — смеется Гриша. — Совершенно ясно: палестинские террористы.

И еще одна прогулка. Возвращаемся той же дорогой. Сворачиваем на тропинку. Молчим каждый о своем. И вдруг Гриша говорит:

— Ты не думай, Лева. Мы с тобой не только из-за тебя остались. Ну, из-за тебя тоже, конечно. Но главное — мы хотим сохранить человеческое достоинство, без стыда глядеть в глаза друг другу. Понимаешь?

И смотрит с тревогой — очень ему важно, чтобы я понял. Я понимаю, я все понимаю. Но назавтра его вызывают в КГБ, и больше он к нам не звонит и не приходит.

И от всей нашей долгой дружбы остаются только прощальные стихи:

Милый друг, обрывается нить.

Вот и не о чем нам говорить,

Лишь глядим друг на друга в печали.

Жалок дружбы последний улов:

Не находим ни мыслей, ни слов —

Даже души у нас замолчали.

Но лежит (хоть надежда слаба)

Где-то там золотая труба

И архангел к ней губы приложит.

И тогда мы сойдемся опять,

На земле или нет — не понять,

И узнаем друг друга, быть может.

391

ГОРЕСТНЫЕ ЗАМЕТЫ –

Травля разворачивалась вовсю. Соседа по даче (хорошего, но совсем не близкого нам человека) вызвали в секретариат.

— Ну как живешь? — встретил его Чепуров. — С книжкой порядок? И диссертацию на днях защищаешь?.. Да, слушай..! Хотел тебя предупредить… Ты, говорят, с Друскиным общаешься? Так вот — смотри.

— Но они тяжело больные люди, — взмолился сосед, — им же надо хотя бы воды принести. Друскин лежит, жена на костылях.

Чепуров насупился.

— У тебя баба есть, — отрезал он. — Она пускай и ходит. А ты — смотри.

Другой сосед появлялся у нас всегда вечером, под густым покровом тьмы. Это раздражало.

— Знаешь, — съязвил я, — мы прокопаем траншею между нашими дачами, и ты ползи по-пластунски.

Я заметил предупреждающий знак Лили и осекся. Сосед плакал. Он заслонялся ладонью, но все равно был видны слезы, текущие по его щекам.

— Господи, — бормотал он, — как они нас унизили!

Приехал попрощаться и человек, возивший нас в ЗАГС — мой довоенный друг, наш с Лилей посаженный отец. Он приехал в середине июля, а мы улетели в конце декабря.

Но он так обнял меня, что я понял: это последняя встреча. Длинный, нескладный, он комкал в руках газету, нервничал, торопился. И уходил не по дорожке, как все, а стороной, между деревьями, и оттого особенно бросался в глаза.

Эти горестные заметы можно приводить без конца.

Старая приятельница сказала:

— Лева, мы дружим с тобой тридцать пять лет, а с моим мужем ты знаком только тридцать. Не сердись… Позволь, я буду приходить к тебе одна.

А что мне оставалось? Я позволил.

392

Как-то осенью зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал женский голос:

— Один друг просит передать, что он очень вас любит.

— Кто?

— Он просил не упоминать его имени.

— Ну назовите какие-нибудь приметы, чтобы я догадался.

— Не могу… Он не велел ничего говорить о себе… Но он очень вас любит.

Я обозлился и сказал:

— Разговор получается глуповатый.

А она твердила, как попугай:

— Я не обижаюсь… Я понимаю… Но он просил передать только одно: что он очень вас любит.

— Скажите ему, что я его тоже очень люблю, — сдался я.

Смешно? Нет, страшно.

По вечерам мы теперь обычно сидели вдвоем. Телефон, трещавший как в министерстве, молчал неделями.

Сам я не звонил никому — зачем ставить людей в неловкое положение?

И часто и остро вспоминал, как Зощенко в горькие свои годы, встретив в трамвае знакомого, никогда не здоровался первый. Ждал: поздороваются ли с ним?