Наталья Громова - Ольга Берггольц - Смерти не было и нет. Опыт прочтения судьбы

"В том же 49 году – "попковщина", – вспоминала Ольга. – Объясняют нам все это глупейшим образом – материалу к их "разоблачению" – никакого. Они были бюрократы, чиновники, разложенцы – типичный сталинский помет, – но почему – враги? Ужас сгущается, аресты – как в 37–38 гг.".

Рикошетом ударило и по Ольге. "Книги мои о Ленинграде – выбрасываются с полок. Ленинград – в опале у самого. Блокада – под запретом". Ольга воплощала блокадный дух города, и теперь все, что связано с недавним прошлым, со стойкостью, бесстрашием, противостоянием врагу, становится опаснейшей крамолой.

"Висела я в те дни на волоске – "блокадная богородица", "мало писала о Сталине"…

Муча и истязая меня, – бог уберег меня от главного несчастья: я не клеймила, не разоблачала, не исключала… не преследовала, не клеветала и т. д. Не отрекалась. Не торопилась с конъюнктурными произведениями и выступлениями – их не было. Не подправляла "мой" Ленинград легендами о том, как его "спас" папаша".

А в городе уже уничтожается Музей обороны и блокады Ленинграда, который начали создавать сразу после прорыва кольца. В экспозиции была представлена часть города с разбомбленными домами, осадные орудия и танки. На одной из витрин демонстрировались образцы блюд блокадного города, приготовленных из свиной кожи ремней, снятых с текстильных машин. Потрясал макет ленинградской булочной с ее главным предметом – весами: на одной чаше две маленькие гирьки, на другой – 125 граммов хлеба. Это был великий памятник общему горю. И конечно, он мешал. Стоял молчаливым упреком – московским, да и ленинградским чиновникам.

Путеводитель по экспозиции, составленный его директором Львом Львовичем Раковым, арестованным сразу после закрытия музея, стал не только прямым обвинением тем, кто этот уникальный музей уничтожил, но и важным историческим источником для изучения блокады.

Для Ольги же последним тревожным звонком стал запрет ее книги "Говорит Ленинград". Об этом ей рассказали друзья, работавшие в Публичной библиотеке, – пришло распоряжение об изъятии из фондов всех экземпляров. Уничтожение книги обычно предшествовало уничтожению человека – и в октябре 1949 года Ольга с Макогоненко бегут из города, пытаясь спрятаться на даче в Келломяках.

"31 октября 1949. …Ощущение погони не покидало меня. Шофер, как мы потом поняли, оказался халтурщиком, часто останавливался, чинил подолгу мотор, – а мне показалось – он ждет "ту" машину, кот. должна нас взять. Я смотрела на машины, догоняющие нас, сжавшись, – "вот эта… Нет, проехала… Ну, значит, – эта?"

Уже за Териоками, в полной темноте, я, обернувшись, увидела мертвенные фары, прямо идущие на нас. "Эта". Я отвернулась и стиснула руки. Оглянулась – идет сзади. "Она". Оглянулась на который-то раз и вдруг вижу, что это – луна, обломок луны, низко стоящий над самой дорогой… Дорога идет прямо, и она – все время за нами. Я чуть не зарыдала в голос – от всего.

Так мы ехали, и даже луна гналась за нами, как гепеушник. Лесной царь – сказка. Наконец мотор отказал совсем – ночью, в 50 км от дому! Идиот-шофер опустил руки. Помогло чистейшее чудо – Юрка за бешеную сумму уговорил шоферов автобуса, идущего в другую сторону. И вот ночью, одни, в огромном пустом автобусе мчимся среди леса, – сказали им – 35 км, обманули со временем – едем, и мне все время кажется – не та дорога! Ни я, ни Юрка ночью тут не ездили. Она тянется бесконечно и адски долго. Нервы – как струны. Почти в 2 часа ночи все же добрались, угостили шоферов, затопили печь в моей комнате, сели перед огнем. Добежали! Навряд ли "они" приедут сюда, если не схватили по дороге. Но ведь может быть!..

Юрка сказал – "никогда у меня не было такого физического ощущения удушья, смыкающегося кольца вокруг нас".

Легли поздно, спали тяжко – от всех этих событий, сведений, этой кошмарной поездки, водки, – было ощущение нереальности жизни.

Утром я собрала завтрак, нарядилась, – выхожу к столу, говорю – "здравствуй, Юрик", – и вдруг вижу, что он, глядя в окно, – плачет, навзрыд, тяжко, истерически, и катятся огромные слезы, – и губы дергаются – первый раз в жизни вижу, чтоб так плакал мужчина, – так горько, обильными такими слезами, с такой беспомощностью и отчаянием.

У меня ноги подкосились – думаю, сейчас скажет, что будет ребенок от Ю., или что-нибудь такое.

А он обнимает меня и плачет, плачет отчаянно.

– Я не могу, не могу, у меня чувство, что тебя уже отобрали от меня, уже разлучили нас. Вот уже руки к тебе протянуты, уже не вырвать тебя. Господи! Все, все, только не это, только не разлука – а я третий день хожу сам не свой и чувствую – вот она, вот…