Ольга Берггольц - Ленинградский дневник (сборник)

Я петь не люблю в предосенних полях –
слабеет, склоняется голос,
заходит синеющим кругом земля,
ложится беспесенной, голой…
Я в лес убегаю (а дома скажу:
по ягоды собираюсь),
а что собирать-то – пою, да брожу,
да новое запеваю.
Ни звука в глубокой пучине лесной,
всё мертво, всё пусто, всё тленье…
Но древнее эхо заводит со мной
дремучее, дальнее пенье.
Меня обступают прозрачной стеной
стволы красноватые сосен.
Я слышу – высоко заводит со мной
моя журавлиная осень…
О, певчее, звонкое горло мое,
как весело мне с тобою!
Как радостно знать мне,
что ты запоешь
товарищам перед боем.

Я хочу глядеть на милый снег –
В час вечерний синь его голубит, –
Думать: есть на свете человек,
Обо мне он думает и любит.
Ни отцу, ни маме, ни сестре,
Ничего об этом не сказала…
Хорошо на блещущем дворе
Так луна ни разу не сверкала…
Я сказала б только одному,
Старику хорошему, родному,
Умершему деду моему,
Старому такому и седому.
Но ему не скажешь: воротись…
Он в земле холодной, безучастной.
Милый дед! Прости и не сердись
На меня за радостное счастье!..
За тебя, в сияющем снегу,
Звездам ночи кланяюсь все ниже,
Завтра с «ним» далеко побегу
На скрипучих, шепчущихся лыжах.

Не знаю,
Уклон или счастье,
Что этой зимой у стекла
Я думала долго и часто
О странах, где я не была.
Закрыли заставу простую
Замерзшие стекла от глаз,
Но не о ней затоскую,
Любуясь на роспись стекла.
Я мысли свои оплетаю
Любимейшей из морок:
Мне чудятся горы Алтая
На утренних стеклах в мороз,
И вырастут хрупкие ели,
Оконная тухнет тайга, –
Я чувствую, как заскрипели
Под валенком рыжим снега.
Я трогаю строгие глыбы,
Но солнце на раму стекло,
И я с виноватой улыбкой
Рукою встречаю стекло.
И тают вершины Алтая
Прозрачными струями слез,
И к окнам кидается стая
Окраинных рваных берез…

У матери тихо седеют виски,
Глаза западают вглубь…
Она затихает,
Как вечером скит
В зеленом лесном углу.
…Она беспокоится у окна,
Что долго домой не иду.
А я прихожу,
от мороза пьяна,
От белых ветвей в саду.
В саду на скамейках – пушистый снег
И небо, как водоем…
Под строгими звездами любо мне
С милым сидеть вдвоем…
Не надо жалобы и тоски,
Мама, не морщи бровь…
Видишь – седеют твои виски,
В мои –
барабанит кровь.

Послушай,
об этом не говорят,
а ты рассказал всем.
…Еретик был счастлив, когда, горя,
он мог оставаться нем.
И, как ни грызет огонь плеча,
как возле ни воет толпа,
он, губы сжав, мог не кричать,
на черную злость попа.
А ты – о, ты испугался гореть!
Так что ж кричишь, горя?
…Нет, даже на самом большом костре
о боли не говорят!

Проходя по проспекту,
сведенному в зимней сухотке,
ты видал ли в витрине,
что с краю морозом запенена,
поставлен бронзовый Дон Кихот
между бюстами Маркса и Ленина?
Ты ведь помнишь?
Когда-то его обманули сеньоры,
и волшебную лошадь подменили
дощатой назло…
И печального Дона слепым ожиданьем свело…
Ты – я знаю – прошел и не кинул
скользящего взгляда,
ну а мне зацепиться зрачками за все – нипочем.
Вечерами подолгу
стояла я с рыцарем рядом,
никогда не смеясь над потертым щитом и мечом.
Да, другие теперь
и шлемы, и щит, и оружье,
но во многих остался, годами и бурей
не смененный,
Дон Кихот, заблудившийся
между Марксом и Лениным.
…Вот затихнет звон трамваев
к двум часам;
на проспекте, уставая,
стынет гам.
Только рыцарь не задремлет
на коне, –
всё обещанную землю
ждет в окне?
И пускай застыли руки
в стали лат:
он готов, готов на муки
у стекла…
И не знает он, недужный,
что сейчас
никому совсем не нужен
здесь – у нас.
Пусть не знает –
не перечь:
пусть, сжимая
верный меч,
только улиц
тонкий ход
караулит
Дон Кихот…