Віктор Берестенко - Тарас Шевченко та його доба. Том 2

Принуждены были постепенно приготовить его к услышанию смертного приговора. Пугачёв и Перфильев приготовлены были к четвертованию; Чика 83к отсечению головы; Шигаев, Падура и Торнов – к виселице; осьмнадцать человек – к наказанию кнутом и к ссылке на каторжные работы. Казнь Пугачёва и его сообщников совершилась в Москве 10 января 1775 года. С утра бесчисленное множество народа столпилось на болоте, где воздвигнут был высокий помост. На нём сидели палачи и пили вино в ожидании жертв. Около помоста стояли три виселицы. Кругом выстроены были пехотные полки. Офицеры были в шубах по причине жестокого мороза. Кровли домов и лавок усеяны были людьми; низкая площадь и ближние улицы заставлены каретами и колясками. Вдруг всё заколебалось и зашумело: везут, везут! Вслед за отрядом кирасиров ехали сани с высоким амвоном. На нём с открытою головою сидел Пугачёв, насупротив его духовники. Тут же находился чиновник Тайной экспедиции. Пугачёв, пока его везли, кланялся на обе стороны. За санями следовала ещё конница и шла толпа прочих осуждённых. Очевидец (в то время едва вышедший из отрочества, ныне старец, увенчанный славою поэта и государственного мужа) описывает следующим образом кровавое позорище:

«Сани остановились против крыльца лобного места. Пугачёв и любимец его Перфильев 84в препровождении духовника и двух чиновников едва взошли на эшафот, раздалось повелительное слово: на караул, и один из чиновников начал читать манифест. Почти каждое слово до меня доходило.

При произнесении чтецом имени и прозвища главного злодея, также и станицы, где он родился, обер-полицмейстер спрашивал его громко: «Ты ли донской казак Емелька Пугачёв?» Он столь же громко ответствовал: «Так, государь, я казак Зимовейской станицы, Емелька Пугачёв». Потом, во всё продолжение чтения манифеста, он, глядя на собор, часто крестился, между тем как сподвижник его Перфильев, немалого росту, сутулый, рябой и свиреповидный, стоял неподвижно, потупив глаза в землю. По прочтении манифеста духовник сказал им несколько слов, благословил их и сошёл с эшафота. Читавший манифест последовал за ним. Тогда Пугачёв, сделав с крестным знамением несколько земных поклонов, обратился к соборам, потом с уторопленным видом стал прощаться с народом; кланялся во все стороны, говоря прерывающимся голосом: «Прости, народ православный: отпусти, в чём я согрубил пред тобою… прости народ православный!» При сем слове экзекутор дал знак; палачи бросились раздевать его; сорвали белый бараний тулуп; начали раздирать рукава шёлкового малинового полукафтанья. Тогда он сплеснул руками, повалился навзничь, и в миг окровавленная голова уже висела в воздухе…»

Палач имел тайное поручение сократить мучения казнённых. У трупа отрезали руки и ноги, палачи отнесли их по четырём углам эшафота, голову показали уже потом и воткнули на высокий кол. Перфильев, перекрестясь, простёрся ниц и остался недвижим.

Палачи его подняли и казнили так же, как и Пугачёва. Между тем Шигаев, Падуров и Торнов уже висели в своих высоких содроганиях… В сие время зазвенел колокольчик. Чику повезли в Уфу, где казнь его должна была совершиться. Тогда начались торговые казни; народ разошёлся; осталась небольшая кучка любопытных около столба, к которому один после другого привязывались преступники, присуждённые к кнуту. Отрубленные члены четвертованных мятежников были разнесены по московским заставам и несколько дней после сожжены вместе с телами. Палачи развеяли пепел. Помилованные мятежники были на другой день приведены пред Грановитую палату. Им объявили прощение и при всём народе сняли с них оковы.

Так кончился мятеж, начатый горсткою непослушных казаков, усилившийся по непростительному нерадению начальства и поколебавший государство от Сибири до Москвы и от Кубани до Муромских лесов. Совершенное спокойствие ещё долго не водворялось. Панин и Суворов ещё целый год оставались в усмирённых губерниях, утверждая в них ослаблённое правление, возобновляя города и крепости и искореняя последние отрасли пресечённого бунта. В конце 1755 года обнародовано было общее прощение и повелено всё дело предать общему забвению. Екатерина, желая истребить воспоминание об ужасной эпохе, уничтожила древнее название реки, коей берега были первыми свидетелями возмущения. Яицкие казаки были переименованы в уральские, а городок их назвался сим же именем. Но имя страшного бунтовщика гремело ещё в краях, где он свирепствовал. Народ живо ещё помнит кровавую пору, которую так выразительно назвал он пугачёвщиною» 85.