Иван Лаптев - Власть без славы

После пятого класса мое образование опять чуть не прервалось — все из-за того же, что семья наша голодала, выделить мне какое-нибудь пропитание мать не могла. Но, видя мои переживания, она нашла выход. Мы отправились с ней в Усть-Логатку, деревню в 25 километрах от нашей, где тоже была школа-семилетка и где жили три маминых сестры, мои тетки: Елизавета, Варвара и Анна. К ним она и привела меня. Сестры поплакали, но согласились прокормить меня учебный год. Решение было для них очень трудным — у Анны было шестеро детей, у Елизаветы четверо, а тетка Варвара вообще бедствовала, мужа у нее еще до войны отправили в лагеря, потом родился внебрачный ребенок, что в наших краях считалось непростительным грехом, деревня от нее отвернулась, и Варвара была, как сказали бы теперь, изгоем.

Но главное, что я опять был в школе! Быстро со всеми перезнакомился, одолел имевшуюся в школе библиотеку (там тоже было несколько десятков книжек), ходил от тетки к тетке. Происходило это обычно так (привожу дословно):

— Ну, Ваня, ты у нас пожил, больше кормить тебя нечем. Иди к тетке Лизавете (Варе, Нюре).

Я брал свой «сидор», шел. Тетка Елизавета (Варвара, Анна) спрашивала:

— Ты зачем пришел?

— Тетка Нюра (Варвара, Елизавета) сказала, что меня кормить больше нечем, велела к тебе идти. Вот я и пришел к тебе жить.

— Ах, она такая-сякая! — следовал крик. — Это у нее-то нечем?! Да она осенью на одиннадцать мешков больше нашего картошки накопала. Она тебе наговорит, ты только слушай ее! А у нас вообще нечего есть, иди, куда хочешь.

Дело, однако, заканчивалось тем, что за столом прибавлялся лишний едок, а среди спящих на полу детей расстилался еще один полушубок.

Домой я сходил из Усть-Логатки только два раза — на зимние и весенние каникулы, путь все-таки был неблизкий, да и в валенках, доставшихся «на доноску» от кого-то из старших и превышающих нужный размер на три-четыре номера, в полушубке такого же размаха, с мешком за спиной не сильно разбежишься. Дорога занимала целый день. Я шел один через непомерные снега, срезая путь лесом и болотами, боясь волков, с которыми я «повидался» нос к носу еще после второго класса, слушая оглушительную тишину. Потом я долгие годы не любил тишину.

Дома встречали без особой радости: «А-а, Ваня пришел». Старший брат ворчал: «Явился, профессор». Это прозвище меня обижало настолько, что я немедленно лез в драку…

Возвращаясь в школу с весенних каникул, я провалился в яму в первом же болоте, через которое решил спрямить дорогу. Это в европейской части страны весенние каникулы весной. А у нас они были еще зимой, снег только начинал подтаивать, иногда наст и лошадь выдерживает, а тут вот провалился. Промокший, заледеневший, я чесал километров двадцать, думая только о том, чтобы успеть до наступления темноты, дни в марте еще короткие. Успел. И даже не чихнул, не кашлянул после такой купели.

Через год удалось вернуться в Горькое — картошка, наша валюта и кормилица, уродилась, и семья решила меня доучить, хотя в это время я уже был самым ученым в деревне. Седьмой класс закончился как будто в один день.

А что дальше? Школа-десятилетка одна на весь район, в Крутинке. Расстояние — 40 километров. Да и нельзя было больше сидеть на шее у матери, парню уже 14 лет. Год я проработал учетчиком в полеводческой бригаде — грамотей же! — а потом отправился в Омск, поступать в учебное заведение, которое называлось ремесленное училище № 7 (речников). Набирали туда оргнабором, как в армию, доброволец вызвал подозрение, тем более что и выглядел хило. Накинул себе год, приняли. Району зачли выполнение плана по оргнабору.

Жизнь в ремеслухе, как называли тогда эти училища, мало чем отличалась от жизни в казарме. В 7 часов подъем, зарядка, в 8 — построение: поем гимн Советского Союза. Быстрый завтрак. В 9 часов — либо в классы, либо в мастерскую, слесарить. Мы учились на машинистов портовых кранов, но сначала надо было получить разряд слесаря. Вечером опять построение, опять гимн Советского Союза. Уверен, что никто из нас, учившихся тогда в ремеслухах, уже никогда больше не пел гимн СССР, спели сразу за всю жизнь.

Но для меня все это имело малое значение, как и плохая кормежка. Она все-таки была куда как лучше нашей деревенской голодухи. Не смущала меня и наша роба, потому что впервые в жизни я надел белье, получил ботинки по размеру, шинель и даже суконные брюки, что вообще было почти роскошью. Да и спал уже не на полу, а на кровати, застеленной чистыми простынями. Самым же главным открытием и счастьем была библиотека. Теперь у меня собственная библиотека побольше и, надеюсь, получше той, но тогда 2–3 тысячи книг вызывали во мне просто дрожь.