Расул Гамзатов - Мой Дагестан

— Зачем она нужна? Никто из нас все равно не может ее читать!

— Если мы не сумеем прочитать эту книгу, прочитают наши дети, внуки. Неизвестно ведь, что в ней заключено. Может, в ней наша судьба.

Во время битвы Сураката Танусинского с арабами один пленный араб отдал горцам коня, оружие, щит. Но книгу, спрятанную на груди, не хотел отдать. Суракат вернул пленнику оружие и коня, но книгу приказал отобрать. Он сказал:

— Коней и сабель у нас у самих хватает, но книги нет ни одной. У вас же, арабов, много книг. Зачем же ты жалеешь одну-единственную?

Удивились воины и спросили у своего полководца:

— Для чего нам книга? Мы не только читать не умеем, мы не знаем даже, как ее правильно держать. Разве разумно брать ее вместо коня и оружия?

— Придет время, ее прочтут. Придет время, она заменит горцам и черкеску, и папаху, и коня, и кинжал.

Когда дела иранского шаха, напавшего на Дагестан, стали плохи, он зарыл в землю драгоценности, которые всегда возил с собой. Над ямой положили плиту, на плите высекли подкову. Свидетелей шах убил. Но все же Муртазали-хан нашел эту яму и обнаружил сундуки с золотом, серебром, драгоценными камнями — все, что успел награбить иранский шах. На двадцати мулах увезли добро шаха. Среди других сокровищ попалось несколько персидских книг. Осмотрев весь клад, отец Муртазали-хана безрукий Сурхат сказал:

— Сын мой, большое сокровище нашел ты. Раздай его воинам, а хочешь, продай. Оно все равно иссякнет. Но и через сто лет горцы найдут те перлы, которые спрятаны в этих книгах. Не отдавай их. Они дороже всех драгоценностей.

У Шамиля был секретарь Магомед-Тагир аль-Карахи. Шамиль никогда не пускал его в опасные места. Магомед-Тагир был этим очень недоволен. Однажды он сказал:

— Имам, может, ты мне не веришь? Пусти меня на поле битвы.

— Если даже все погибнут, ты должен остаться в живых. Воина с саблей все могут заменить, но летописца — нет. Ты пиши книгу о нашей борьбе.

Магомед-Тагир умер, не дописав книгу, но его сын завершил труд отца. Книга эта называется "Блеск сабли имама в некоторых битвах".

У самого Шамиля была большая библиотека. Двадцать пять лет на десяти мулах возил он ее с места на место. Без нее он не мог жить. Потом на горе Гуниб, сдаваясь в плен, Шамиль попросил, чтобы ему оставили книги и саблю. Живя в Калуге, он постоянно просил книг. Он говорил: "По вине сабли проиграно много битв, но по вине книги — ни одной".

Когда Джамалутдин вернулся из России, имам заставил его надеть горскую форму, но книг его не тронул. Тем, кто предлагал бросить в реку "книги гяуров", он ответил: "Эти книги не стреляли в нас на нашей земле. Они не жгли аулов, не убивали людей. Кто позорит книгу, того опозорит она".

Хотелось бы теперь знать: какие книги привез с собой из Петербурга Джамалутдин?

Не имея своей письменности, дагестанцы писали иногда редкие слова на чужих языках. Это были надписи на колыбелях, на кинжалах, на досках потолка, на могильных камнях. Они сделаны на арабском, на турецком, на грузинском, на фарси. Много этих узоров-надписей, всех не соберешь. Но ничего не прочитаешь на родном языке. Не умея написать собственное имя, горцы изображали его рисунками сабли, коня, горы.

Некоторые надмогильные надписи можно перевести:

"Здесь похоронена женщина по имени Бугб-бай, которая дожила до желанного ею возраста и умерла, когда ей было двести лет", "Здесь похоронен Куба-али, который погиб в битве с аджар-ханом в возрасте триста лет".

Жалкие крохи, отдельные слова и фразы вместо многотомной истории.

Когда я учился в Литературном институте, древнегреческую литературу нам читал добрый седенький старичок Сергей Иванович Радциг. Он все античные тексты знал наизусть, читал нам большие куски по-древнегречески, был влюблен в древних греков, любил говорить о впечатлении, которое они производят на него. Читал он стихи древних так, будто сами авторы слушали его, будто боялся, что вдруг ошибется, как фанатичный мусульманин боится перепутать стих Корана. Он думал, что все, о чем он говорит, мы давно и хорошо знаем. Он даже в мыслях не допускал, что можно не знать "Одиссеи" или "Илиады". Он думал, что все эти ребята, только что вернувшиеся с войны, четыре года перед этим только и делали, что изучали Гомера, Эсхила, Эврипида.

Однажды, увидев, как мало ребята знают, он чуть не заплакал. Особенно его удивил я. Другие все же кое-что знали. Когда он спросил меня о Гомере, я начал рассказывать о Сулеймане Стальском, помня, что Максим Горький назвал Сулеймана Стальского Гомером двадцатого века. С сожалением посмотрел на меня профессор и спросил: