Феликс Кандель: Врата исхода нашего (девять страниц истории)

Звенит первый звонок, и все усаживаются на места, и поджимают локти, и поджимают губы, и косятся на случайных соседей по сторонам:

— Это еще что за тип?

— Черненький…

— Носатый…

— Плешивый…

— Бородатый…

— Ну и зал! Ну и зритель! Ну и народ!! Сбежать бы, пока не поздно… Но поздно. Уже поздно…

Выходит на сцену Шимен-Эле, портной из Злодеевки: «заплатных дел мастер», «гол да весел», «чем беднее, тем веселее, чем голоднее, тем песня звонче».

Выходит следом его жена, Ципе-Бейле-Рейза: «казак-баба!»

Выходит Додя, шинкарь, которому нехватает «разве что головной боли».

Выходит Хаим-Хоне Разумник: учитель, «большой дурак».

Выходит его жена, Теме-Гитл Молчальница: «слов-девять коробов».

Выходит коза, козочка-коза, певунья, каких свет не видывал. «Шутка ли, коза!.. Даже в талмуде сказано:

«Каждому еврею положена своя доля…» — то-есть каждый еврей должен иметь козу»…

И вот уже начинается спектакль. Грустный и вевеселый, реальный и фантастический. О местечках Злодеевке и Козодоевке, о портном-неудачнике, о козе-оборотне, которая где угодно коза, а у нашего бедняка — не коза, а козел. Играется, может быть, самая печальная история, рассказанная Шолом-Алейхемом, о призрачном еврейском счастье, которое не давалось в руки, о мечтах, которые не сбывались, о горе, которое вечно бродило рядом, выискивало себе очередную жертву и наткнулось, наконец, на бедолагу-портного и его семью.

«Ох, горе, горе тебе, Ципе-Бейле-Рейза!»

Идет премьерный спектакль. «Заколдованный портной» в заколдованном театре.

Будто злой колдун превратил актеров в преждевременных стариков. Глаза горят, а ноги не слушаются. Песня рвется из груди, а дыхания нехватает. Задыхаются, утираются платками, но все равно играют. Весело. Отчаянно. Играют старики! Играют те, кто остался от некогда знаменитого Московского государственного еврейского театра.

«За что причинил ты зло народу сему?»

Играют старики. Дедушки и бабушки. Больные и усталые. Напуганные еще теми временами, замороженные еще тем страхом, не отогревшиеся за эти десятилетия. Кому к шестидесяти, а кому и под семьдесят. Жадные на роли, на спектакли, на репетиции. Они не могут больше ждать. У них нет лишнего времени. Песочные часы жизни дважды не перевернешь.

Они не доиграли свое, они не доплясали, не растратили силы свои на сцене. Им, актерам, недоплатили в жизни цветов и аплодисментов, гастролей и хвалебных статей.

И выбегают они, старые, на вызовы, выбегают, задыхаясь, еще и еще, и пьют жадными, торопливыми глотками горячий воздух успеха, пьют и никак не могут напиться, и неохотно уходят домой, ждут — не дождутся нового спектакля.

«Начав падать, не остановишься…»

Играют старики.

Идет спектакль.

Веселый. Красочный. С песнями-плясками.

Спектакль — чудо. Спектакль — вызов времени. Спектакль — цветком из-под тяжеленной каменной глыбы.

А зрители? Что же случилось со зрителями?

Поначалу робкие, поначалу настороженные, будто ожидающие начальственного окрика: «Как посмели? Кто разрешил? Прекратить безобразие!»

Поначалу недоверчивые, поначалу заторможенные, для лояльности понавесившие на пиджаки орденские планки, будто собравшиеся в запретном месте на запретное зрелище.

Кто знает, чем это кончится?!..

Но вот музыканты ударили по струнам, заиграли знакомое, радостное, неунывное, давно не слышанное, давно, вроде, позабытое, но ощущаемое всегда, внутри себя, внутри каждого, бережно сберегаемое от чужих рук. И пошел по сцене, пританцовывая, бедолага-портной Шимен-Эле, и взорвался зал аплодисментами.

Кривитесь, завзятые театралы! Сравнивайте, знатоки! Вспоминайте лучшие спектакли лучших времен! Мы, нынешние, ничего не видели. Нам, теперешним, откровение это, изумление и восторг!

И вздрогнули от первых тактов черненькие. И запрыгали носатые. Зашумели плешивые. Захлопали в ладони бородатые…

Объединился зал!

Редкое ощущение. Мало испытанное. Можно сказать, почти ни разу за всю нашу жизнь. Видно, не зря страдали актеры. Не зря мучались. Не зря тратят теперь щедро, без остатка, малые силы свои.

И заулыбались зрители, и соприкоснулись локтями со случайными соседями, и с удовольствием оглядели зашумевшие ряды. Какие же мы все симпатичные: и черненькие, и носатые! Какие родственно одинаковые: и бородатые, и плешивые! Одно слово — евреи!