Феликс Кандель - Врата исхода нашего (девять страниц истории)

Это человек большой души. Ее душа открыта для многих. Она мне родной человек…

Что я могу сказать о Сауле Моисеевиче?

То же самое…

— Для меня они очень много сделали. Они провели меня по всем этапам выезда. Они обязательно требовали, чтобы я им звонил по несколько раз на день, отчитывался в своих делах, чтобы я не наделал тех ошибок, которые делали другие. И они так радовались, когда мне что-то удавалось…

Я не знаю других таких людей. Чтобы человек сам просил: ты мне только скажи, чем тебе помочь, я хочу помочь… Вот это вот — «Я хочу тебе помочь» — это как девиз какой-то, смысл их бытия на сегодня. Вот именно: «Я хочу тебе помочь!..»

— Когда уезжали молодые, здоровые люди, полные сил, они всегда участвовали в этом. Ханна Ароновна — эта пожилая женщина — приходила первой, она приносила с собой бутерброды, она сидела целый день и паковала белье, посуду, книги, — это делала Ханна Ароновна, пожилой, больной человек. И сколько я ни говорила, что, может быть, следует ей отдохнуть, может быть, ей надо пойти домой, она улыбалась в ответ: «Может быть…»

Или это ей казалось, что она пакует, наконец, свои вещи?..

— Что для меня совершенно непонятно, это их доброжелательство, их радость, когда они узнают, что кто-то получил разрешение. Это для них праздник, хотя с каждым разрешением им становится все тяжелее, потому что все вожделеннее для них и все недоступнее их собственный выезд…

Буквально на всех проводах я встречала Ханну Ароновну и Саула Моисеевича. Это — радость! Это — подарки! Это — поздравления, пожелания, приветы! Это — праздник на их лицах!.. Как же они сумели сохранить в себе нормальные, человеческие эмоции?!.

— У нас были проводы: тосты, пожелания, много слов хороших. А потом Саул Моисеевич отозвал меня в другую комнату и очень серьезно сказал, и слезы у него на глазах:

— Миша, — он мне сказал, — вот ты приедешь в страну… Но ты учти, Миша… (А за стеной — тосты, тосты!) Ты учти, там будет много тяжелого и, может, плохого… Мища, это наша страна, и если плохо — это наше плохое, это надо постараться изменить, хоть немножечко, чем-то своим, совсем чутошным, чтобы оно стало получше… Ты меня понял, Миша?

И если говорить не кокетничая, не ломаясь, для меня его слова — это очень серьезно…

— Когда я уезжала, она мне сказала: «Не говори детям, что я себя плохо чувствую. Не надо им этого знать. Скажи, что я бодра, здорова, делаю все, что могу, и даже то, чего не могу. И что я добьюсь своего и скоро их увижу».

Я не сказала сыновьям, что она больна. Но я поняла, что они и так это знают…

«Дорогие, любимые! Опять Новый год, и опять мы в разных концах мира…

Улица вздыбилась поперек города горою горбатой.

Улица уткнулась в небо перстом асфальтовым.

Улица явила собой знак неразгаданный, тайну сокрытую, волю непроявленную.

Улица сама предложила выбор…

К синагоге можно спускаться сверху. Нисходя, снисходя, понижаясь до ее уровня. К синагоге можно подниматься снизу. Восходя, возносясь, возвышаясь до ее ступеней.

Улица эта тяжела на подъем.

Улица эта тяжела и на спуск.

Кому что…

Кто как…

«ВСЕМОГУЩИЙ ДА ПОМЯНЕТ ДУШУ МОЕГО ПОЧИВШЕГО РОДИТЕЛЯ, ЗА УПОКОЙ ДУШИ КОТОРОГО Я ОБЕТУЮ НЫНЕ ДАТЬ МИЛОСТЫНЮ…»

Я прихожу к синагоге.

Я надеваю на пороге шапку,

Я опускаю деньги в кружку.

В ее тесную щель…

Милостыня моя, как ты мала!

Как ничтожна ты, моя милостыня!

И сотен не хватит, и тысячами не откупишься, и миллионы теперь не утишат боль нашу и вину…

А душу свою не запихнешь в кружку.

Душу свою не протиснешь в узкую щель.

Обдери бока, раскровянь руки, оборви уши — наше прошлое за такой вот щелью. За такой щелью — наше будущее. И настоящее наше — гигантская, взглядом неохватная щель…

«За горами, за долами

Голуби летели,

Голуби летели.

Еще радость не пришла,

Годы улетели.

Еще радость не пришла,

Годы улетели…»

Отцы наши жили в вечном отказе. Жили — не замечали. Жили — отмахивались. Жили — стонали. Жили — не жили…

В отказе от себя, от предков своих, от книг и от песен, от обычаев и обрядов, от Дома постоянного, в котором светло и уютно.

Не было у них ощущения Дома, а только — пристанища. Временного пристанища на неоконченном пути. В лучшие моменты приходила уверенность — я Дома! — и уходила в моменты нелучшие. От взгляда косого, от слова дурного, от намека малопрозрачного. И потому глушили себя работой, благополучием, цинизмом, самоуговорами, дутыми пузырями-идеалами. Глушили себя самоглушилками, чтобы не расслышать голоса внутреннего. Глушили себя сами, и время глушило их.