Феликс Кандель - Врата исхода нашего (девять страниц истории)

Человек — существо неблагодарное.

Больше того — неразумное.

Заранее нерегулируемое…

На одно это наша надежда. На одно только это…

«Мы догнали наши годы

На широком мосте,

На широком мосте.

Юны годы, воротитесь

К нам обратно в гости.

Юны годы, воротитесь

К нам обратно в гости…»

Ему рассказала об этом его бабушка.

А бабушке — ее бабушка.

А той — ее…

У его прадеда был прадед. Ой, прадед! Знаменитый человек. Мудрец. Ученый. Праведник. Большие дела делал. Ой, делал!

Его знали все. К нему приезжали за советом со всего света. Что свет?! Из Вильны приезжали к нему за советом! Из самой Вильны! Он дожил до восьмидесяти лет и больше не захотел жить. Умирая, он пообещал, что один из его потомков продолжит его дела с восьмидесяти лет. Но до этого он должен жить праведно.

А потомки не доживают до восьмидесяти.

И жизнь у них — далеко не праведная.

И завет предка переносится из поколения в поколение.

— Живи хорошо, — сказала бабушка. — Старайся. Может, это будешь ты.

— Может, это будет мой сын, — сказал он. — Или внук. Кто-то должен быть праведником!

Кто-то, конечно, должен. Но кто?..

Мы хоронили Ефима Давидовича в ветреный апрельский день.

Холодно было. Знобко. Неуютно и неприглядно. Будто время шло не к лету — к осени.

Евреи собирались со всего Минска. Евреи ехали из других городов. Евреи передавали друг другу: «Давидович умер. Умер Давидович…»

К пяти часам двор был забит народом.

Кто же он был, этот человек? Почему он? Почему именно теперь и здесь? Одинокое правило в толпе неотличимых исключений, или удивительное исключение посреди сытых правил?

Он был солдат, Ефим Давидович. Солдат — полковник — снова солдат.

Ниже солдата не дано разжаловать никому. Даже министру обороны.

«Я всю войну ходил в атаки. Это была моя работа».

Сколько их благополучных отставников, обогретых пенсией и воспоминаниями? Сколько их, закостеневших в непримиримости, воспитанных на нетерпимости к чужим и на вечном колебании вместе со своими? Что бы ему не жить в свое удовольствие, как все, не сидеть на лавочке и в президиуме, не вспоминать с гордостью былые бои?

Воистину, Бог выбирает пророков. Но бойцами мы становимся по своей воле.

«Я всю войну ходил в атаки. Это была моя работа…»

Какой он был, Ефим Давидович? Каким останется в памяти?

Это был высокий человек. Очень высокий. И не одним только ростом.

Прямой и откровенный. Дружелюбный и участливый. Бить — так наотмашь. Любить — всем сердцем.

Его родителей убили немцы. Его близких родственников. Всех минских евреев: и малых, и старых. Он остался один из огромной еврейской семьи, и, может, это разбудило в нем чувство ответственности. За тех, кто не мог уже сказать. За тех, кто не может еще сказать. За всех, кому заткнули рот пулей, газом, страхом или деньгами.

К нему приезжали евреи со всей Белоруссии. За советом, за помощью, за защитой. Он надевал свой полковничий мундир, папаху с шинелью и шел воевать. Жена его шла следом. С ампулами и со шприцем.

Когда он выходил из очередного кабинета, она делала ему сердечный укол.

«Я всю войну ходил в атаки. Это была моя работа…»

У него были ранения за ту войну. У него были инфаркты за эту… Его допрашивали часами. Жена ждала на улице со шприцем.

Ему угрожали месяцами. Жена ждала со шприцем. Его запугивали годами. Жена ждала… У него было пять инфарктов. На шестом он умер…

Мы хоронили Ефима Давидовича в ветреный апрельский день.

Дело шло к лету, но на улице была осень.

Играл оркестр. Плакали осиротевшие старики. Деловито шмыгали в толпе дежурные топтуны с включенными магнитофонами. Дальнобойным телевиком кто-то беззастенчиво фотографировал скорбящих.

Понесли ордена на красных подушечках.

Понесли крышку гроба со звездой Давида.

Понесли его самого в мундире полковника.

Мимо дома, где он жил. Мимо дома, где жили другие военные. Мимо окон, в которых стояли любопытные.

С верхнего этажа кто-то кинул в него сырое яйцо.

Яйцо взорвалось на асфальте, как брошенная граната.