Юрий Безсонов - Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков

Я был выбран "старостой" и уполномочен вести переговоры с тюремной администрацией и с Г. П. У. Вскоре, в камеру пришел начальник тюрьмы… И не успел он раскрыть рот, как перед ним появились три-четыре арестанта и испортили все дело.

"А нельзя ли нам"… просящим тоном начали они, "отправиться за собственный счет в Тобольск"? Ответ конечно был немедленный.

"Пожалуйста. Я сделаю все, чтобы вам помочь в этом. Выберите 2-х человек, я им дам конвой, выпущу в город, они наймут лошадей, и я вас с конвоем отправлю в Тобольск".

Я сразу понял, что дело провалилось и тут же, уже от себя заявил, что я не могу ехать, так как у меня нет денег. Комендант поморщился, сказал, чтобы составили список желающих ехать и вышел. Начали совещаться. Поднялся шум и гвалт. Затем стали переписывать и оказалось, что человек у 30-ти нет денег и ехать они не могут. Как у них, так и у меня деньги были. Но ехать им не хотелось. Для меня же остаться в Тюмени было очень важно, — Здесь я на железной дороге, и отсюда легче бежать. Я решил идти на все, но отсюда не двигаться.

Список был составлен, отправлен в тюремную канцелярию, и скоро в камеру явились представители Г. П. У. Начали они мягко, с уговоров. Затем попробовали пугнуть.

"Во рту золотые зубы, а на проезд нет денег!?", кричал на меня начальник тюрьмы… "Сгною на "пайке"! И это подействовало.

Наша компания стала таять и через день из 30-ти человек нас осталось только двое.

{116} В нашу "театральную" камеру вошел комендант и крикнул, чтобы партия приготовилась.

"Ну что ж", обратился он ко мне "вы едете"?

— Нет.

"На "винт" его!", крикнул он надзирателю. В одиночку № 2, на "парашу" и паек, и не выпускать его из камеры".

"Винтом" здесь называлось особо строгое отделение. "Параша" — это было деревянное ведро-уборная, которая по ночам, после вечерней поверки ставилась в камеру и сильно пахла. Меня посадили с ней на круглые сутки.

Я простился с некоторыми из уезжающих, забрал вещи и пошел за надзирателем. Многие смотрели на меня с сожалением.

Камера — 2 на "винте", была на верхнем этаже. Я приставил к окну стол, на него поставил табуретку, залез на нее, и увидел тюремный двор.

В Сибири удивительный климат. Погода там делает настроение. Целый день солнце и мягкий ровный мороз. Была весна… Солнце светило… Чуть-чуть таяло… С крыш капало… Я открыл форточку и особенно захотелось на волю. На дворе начали въезжать пары и тройки, запряженные в большие сани розвальни. Я думаю, что теперь только в Сибири, где проехать на лошадях расстояние 250–500 верст считается ни за что, сохранился этот тип старо-ямщицкой закладки, на которой прежде ездила вся Россия. Небольшие, сибирские, крепкие на ноги кони… Сбитые гривы… Хвост стянут в узел… Под дугой "валдайский колокольчик… На шеях подгарки — бубенчики…

"Кошева" большая, широкая с высокой спинкой, наполненная сном для лежания… На правой стороне облучка, боком, сидит ямщик… Старый армяк подпоясан цветным кушаком, за поясом кнут, на голове старая, с выцветшим позументом, высокая, ямщицкая, влезающая на уши шапка… Вспомнились юнкерские поездки в имение бабушки, когда мы напаивали ямщиков и загоняли тройки… Стало грустно… Потянуло на волю…

Партию вывели, разместили, сел конвой, комендант дал знак…

Коренные тронули, пристяжки подхватили… Некоторые перекрестились… Партия выехала за ворота… Я остался один.

{117}

Как Екатеринбургская, так и Тюменская тюрьма были особенно ярко выраженные образцы старых "Острогов" давнего прошлого. Так и вспоминаются их описания-"Владимирка"… Кандалы… Их звон, бритые головы и старые арестантские песни… Тюрьмы полны легенд. Вот поправленная стена — отсюда разобрав кирпичи, лет сорок тому назад бежала партия арестантов. У стены, вокруг тюрьмы, поднята вышка часового: партия, находившаяся на прогулке вскочила на старую, низкую вышку, убила часового, и, перемахнув через стену, ушла.

В Екатеринбургской тюрьме, ночью перед отправкой, я слышал старые арестантские песни… Уголовники — это не интеллигенты. В тюрьме они редко жалуются на свою судьбу, это считается неприличным, и поэтому ищут формы для того, чтобы высказать эту жалобу, находят ее в песне и выливают в ней всю свою душу. Вот потому она и звучит у них такой широкой тоской; когда слышишь ее — слезы подступают к горлу… Особенно уместны были эти песни в этих старых тюрьмах.

День за днем проходил у меня в одиночке. Я не подавал никаких заявлений и жалоб. Плохо, но может быть выиграю, думалось мне. И я действительно выиграл… Недели через две меня неожиданно вызвали в Г. П. У. и просто без всяких допросов и вопросов, выдали мне удостоверение на право жительства до открытия навигации, как ссыльному, в самом городе Тюмени. Теперь нужно было только поумнее доиграть игру.