Array Array: Прошлое с нами (Книга вторая)

Фантазия необходима. Но во всем существуют свои границы. Если фантазер избирает своей темой чистейший вымысел и, позабыв обо всем, кроме, разумеется, личной выгоды, раздувает ее в откровенном стремлении принизить роль реального фактора, такой труд нельзя назвать фантазией. Зачем это? Сбить с толку молодого несведущего человека? Чтобы уверовал, будто он — вундеркинд и наделен, как и все окружающие, деловой хваткой «...пироги... печь, как пирожник…» и «...сапоги... тачать, как сапожник...» А придет час прозрения, кто утешит заблудшего? Жалко, свои ведь. Но, может быть, понятие свойства у этих лиц свое, не паше общее? Или я ошибаюсь?

Немало дней автор провел в тылах противника и на ничейной территории, но побывать в своем тылу, за пределами тактической зоны довелось только «по направлению врача». ИПТАПы не отводились с поля боя. Потерял орудия? Нет людей в подразделениях? ИПТАП только менял ОП. С переднего края перемещался в рощу, искромсанную снарядами, либо в овраг, куда-нибудь на вторую или третью позиции главной полосы обороны, прикрывая узел дорог или иное танкоопасное направление. Пополнение поступало непосредственно на ОП, где занималось и строевой, и физической подготовкой, и огневой службой. А в конце периода являлся старший начальник либо его представитель и там же проводил тренировочные стрельбы по макетам танков, их изготовили сами батареи под ответственностью командира. ИПТАП — очень удобен.

Тем не менее автор ни за что не хотел обойти молчанием и не упомянуть людей военного тыла, поскольку разговор коснулся разделения труда.

Десятки миллионов мужчин и женщин работали в промышленности и на хлебной ниве, в тяжелейших, часто нечеловеческих условиях, работали без сна и отдыха, голодные и холодные, чтобы обеспечить потребности Вооруженных Сил в оружии, одежде, продовольствии. Жизнь этих людей ежечасно и всякий день наполнена нуждой и ожиданием страшной вести о гибели близких.

Воин — мужчина — свыкается с опасностью в круговороте фронтовой сутолоки. Часто ли, редко ли он накормлен, под огнем порою и не до еды, все мысли вон из головы, он забывал обо всем на свете. Стрельба, грохот, там противник, рядом товарищи, друзья, сплоченные службой и общей участью. Верно, увечья, раны и смерть рядом, но и с этим соседством воин в конце концов смирился. Смерти не избежать никому, и он спит, когда выдалась минута, беспробудно.

Он не подвержен пытке, которая неумолимо терзает всюду — под крышей жалкой лачуги и в тиши благоустроенного жилища — сердца матерей солдатских, жен, молодых и старых, лишает их сил, бодрости и покоя. Всегда напряжены и слух, и душа, спешат они, едва заслышав шаги за окном. Который день нет писем... вдруг почтальон... горе... неужели... извещение? А одиночество женщины у детской колыбели? И младенцы, едва явившись на свет белый, теряют отца, опору жизни, не сознающие, что никогда его не суждено увидеть. Не они ли, несмышленные и жалкие, приносят самую тяжкую дань войне? Безмерно глубоко, непреходящее детское горе!

Фронтовым солдатам никогда не возместить даже героической службой страданий и тревог, пережитых теми, кто ждал и любил их. Солдаты всегда в неоплатном долгу, ибо война отняла у того жизнь целиком, у другого лишь отчасти, ослабив в той или иной мере жизнеспособность. Разве не объединены они — оставшиеся в живых и павшие — роковой участью? Те не вернулись, не оправдав ожиданий, другие бередят раны чьих-то сердец своим возвращением, напоминая о погибших.

Автор не склонен к критицизму и еще меньше хотел бы возражать лицам, которые пользуются вниманием публики. Обращаться к теме войны его заставляет соображение отнюдь не субъективное.

Кому-то позволено поступаться в делах, кому-то в убеждениях. Ему — нет! Не дано ему никакой другой опоры, никакого достояния, кроме того, что навязала война. Упершись, он должен отстаивать малую пядь пространства, уверенный в незыблемости ценностей, во имя которых воин жертвовал жизнью. Мгновение, когда он забудется, лишит его всякой почвы, он станет больным, отпугивающим предостережением для всех. Его не согревает шинель, дырявленная осколками, горек хлеб, поданный чьей-то рукой, и крыша, когда толкутся там случайные люди, — чужая крыша. И нет у него ни кола, ни двора. Ничего нет.

Такая-то жизнь направляет его помыслы в одно русло. Он прикован неразрывно цепью к былому, к тому, что ушло и всеми предано забвению, но что постоянно возвращает его вспять, заставляя терзаться вынесенными тогда муками. Выхода нет, он обязан нести свой крест. Иначе... забыты слова присяги... обрываются узы общности... пролитая кровь, своя и чужая, и все, что он делал, теряет смысл. Кого же он представлял сегодня среди людей? Себя... или еще кого-то? Значит, природа наделяет воина возвышенным духом только на миг, нести бремя войны в мирные дни он не в состоянии. Должно быть, воин потерял больше, нежели позволяется законами земли. И выжил... зачем?