Николай Либан - Я пережил три времени [О семье, детстве и юности]

Театр Мейерхольда был мне для полемики, для неприятия. Я там все смотрел, но ничего не принимал. Малый театр был мне для успокоения. А Камерный театр Таирова — это для души и художественного ощущения.

Алиса Коонен — моя любовь в 15 лет. Это было просто божество. Это актриса мирового звучания, мирового! То, что она играла, запоминаешь на всю жизнь. Это божественная фигура. В ней все было гармонично. Талант Коонен — в перевоплощении, когда веришь образу, когда забываешь, что это театр. Коонен — актриса слова. Декорации и все — это тонуло в актерском исполнении. Идеи Таирова, по-видимому, воплощались только в Коонен. Но у него все актеры были очень талантливы. Коонен замечательно играла и в концертном исполнении в Клубе железнодорожников. Когда она читала «Пер Гюнта», я плакал.

Алла Тарасова играла Анну Каренину как домработницу. Это очень неудачный спектакль, хотя все говорили, что гениальный. <���…> Ведь образ надо из чего-то создавать. Актер перевоплощает писателя. Вообще нельзя ставить то, что не написано для сцены. Вот Островскии писал только для театра, и до сих пор можно ставить. Мастерство! Его пьесы живут до сих пор, и актеру там есть что делать. Правда, там режиссеру мало что остается делать. Островский — это мастерство!

В 6 классе мы ходили в театр Вахтангова. Спектакль «Коварство и любовь». У нас были билеты на последний ряд галерки, а мы садились в первый ряд партера. Администратор был возмущен и запер нас в своем кабинете. Когда он пришел нас выпустить, мы просили, чтобы он оплатил нам билеты: во-первых, это дискредитация Советской власти

во-вторых, мы следующий раз также придем, и в-третьих, нам не дают эстетически развиваться, а мы так любим театр, последние деньги на билет откладываем.

МХАТ начала XX века. Трагедию пьесы «Вишневый сад» хотели показать, как в жизни. Для этого надо было быть не исполнителем, а участником. В жизни они хотели быть господами. Показано было все предвзято. Еще А. Суворов говорил: не дай бог быть господином. Можно быть только тем, кем родился. Произведение воспроизводилось не так, как на самом деле, а как оно преломилось в сознании буржуа.

Немирович стоял несоизмеримо выше Станиславского по мировоззрению и эстетике. Мейерхольд называл его «приживалой», а он, в сущности, задавал тон всему театру.

[О Вертинском]

Это было уже после войны. Я слушал его только один раз. Это был голос с очень выразительной дикцией. Особенно приятно было слушать «Я маленькая балерина», «Я не знаю, кому и зачем это нужно». Он производил впечатление, какое может производить артист, особенно русскими вещами. Стоял огромный белый рояль. И он был на его фоне как черная птица. Его манерность, видимо, была необходимостью жанра. Казалось бы, это вообще должно уйти из сознания. Но время не стерло ничего. Один из бывших офицеров говорил, что его концерты дороги потому, что он может передать то, что мы чувствуем, а мы чувствуем весь трагизм положения России.

[Из воспоминаний о Павле Корине]

Я познакомился с Кориным. Он тогда был модный художник. Он написал огромное полотнище «Русь уходящая». Корин интересен не только этой композицией. Есть еще этюды, типажи, бесконечное количество различных русских типов: монахи, священники, юродивые, нищие, калеки. Одного такого нищего он нашел на паперти и угoваривал идти к нему домой. Он сначала не соглашался Но потом есть захотелось. Из нищего падали вши. Корин сказал, что это лучшая модель. Когда нищий нажрался он потерял свой страдальческий вид и стал довольным! Жене: «Зачем ты его накормила? Он перестал светиться, Он мне испортил всю композицию».

Корин обладал какой-то особой способностью, что лица светились изнутри, тот внутренний свет, который бывает от святой жизни. Я там часами простаивал. Но разговаривать с Кориным было неинтересно. Ворошилов ему говорил: «Ты наш, пролетарский! Зачем ты имеешь дело с попами?» Они тоже хотели, чтобы Корин писал их портреты. Но их лица уже не светились. Корин был замечательный художник-психолог. Я спросил, у кого он учился. — Как у кого? У жизни. — Но какого направления? — О, этого я не знаю. Я художник не направления, не течения, не школы. Я художник от рождения, кисть в руки я взял мальчишкой, а как получается, я не знаю. Жуков хотел, чтобы я написал его портрет. Но он не мог все время сидеть. Вы мундир свой наденьте на денщика. А как же фигура? Мне ведь главное лицо. Смотрят на лицо. Лицо Корин написал. А когда надо было все ордена выписывать, Жуков не согласился, и Корин писал их на память.