С Мюге: Улыбка фортуны

В Бердянске у папы появилось хобби — он стал делать радиоприемники. Днем возился с паяльником, а вечерами сидел с наушниками и крутил ручки настройки, после чего мы узнавали, что делается в мире.

Как я уже упоминал, отец не считал себя русским, Россию скорее не любил, чем любил, и постоянно сожалел об упущенной возможности остаться за границей. Он уверял, что в бытность его работы секретарем сельсовета, ни один немец не написал доноса, а русские постоянно жаловались на соседей, что те, мол, укрывают от продразверстки хлеб и крестят детей. Но когда в начале тридцатых годов в город поползли умирающие от голода крестьяне, отец не находил себе места: «Проклятые большевики, что сделали с Россией!» Помочь голодающим он не мог — паек служащего при трех иждивенцах (мама, я и бабушка Лаля) оставлял желать лучшего.

Однажды меня и трехлетнего сына служащего из конторы «Экспорт-хлеб» пригласил с родителями капитан какого-то иностранного парохода. Он угостил нас сардинками с белым хлебом. Мальчик, разминая в руках кусок пышной булки, спросил: «Это вата?» Ребенок, никогда раньше не видавший белого хлеба, был сыном чиновника, оформлявшего экспорт пшеницы!

Я помню случай, как один из матросов американского парохода, проникшийся идеями мирового коммунизма, сошел на берег и решил не возвращаться на родину. Вместе с ним был его четырнадцатилетний сын Морис. Отца Мориса, попросившего политического убежища, встретили с восторгом. О нем писала бердянская газета «Красная заря». Но пароход ушел, и отец Мориса исчез, а сам Морис попал сначала в детский дом, а потом был учеником слесаря в порту. Какими-то правдами или неправдами мой отец помог ему уехать домой.

Месяца через три один из американских капитанов привез газету с родины Мориса, где была большая статья о его мытарствах в СССР и восторженные реплики в адрес моего отца. Думаю, что эта статья сыграла не последнюю роль в его аресте. Впрочем, как знать?

С 1932 года отец в пересказах слышанного по радио начал упоминать имя Гитлера. Его тоталитарная и жестокая программа явно не импонировала отцу. Он сетовал: «Единственный реальный противник Сталина и столь же несимпатичный. Если Гитлер победит Россию, еще неизвестно, какое из зол окажется хуже». Теперь я могу только удивляться прозорливости отца: ведь в то время никто не слышал о газовых камерах и «новом порядке», а жертвы коллективизации валялись перед нашими глазами на тротуарах в виде распухших от голода трупов крестьян.

Однажды, засыпая, я услышал, как соседка шепчется с моими родителями. Прислушался. Она передавала, видимо, под большим секретом, рассказ своего мужа, только что вернувшегося из допра (так в то время назывались тюрьмы). Во время НЭПа он приобрел какое-то мелкое предприятие и теперь попал под кампанию «давай золото». Соседка рассказывала, что в камере их было так много, что не только лечь, но и сесть на полу было негде. Ночные допросы сопровождались побоями. Но били в то время аккуратно, чтобы не оставалось синяков — валенком с заложенным в него кирпичом, или четыре следователя, встав по углам комнаты, толкали заключенного друг к другу — «пятый угол». Такая «игра» вызывала у допрашиваемого внутренние кровоизлияния, не оставляя на теле никаких следов.

Когда сосед признался, что у его жены есть крестильный крестик и золотая цепочка к нему, его выпустили, но недели через две снова забрали и я его больше уже не видел.

В другой раз мне удалось услышать о том, что в тюремном дворе ждут отправки на Север раскулаченные крестьяне. Их было так много, что тюрьма не могла всех вместить, и крестьяне с детьми сидели по несколько суток на утоптанном снегу. Двор этот не оставался пустым в течение нескольких лет проводившейся коллективизации. До меня дошли слухи о «дутых» процессах инженеров- вредителей, а потом пришло сообщение о том, что расстрелян мой дедушка Л. Н. Быков вместе с другими военспецами — бывшими офицерами царской армии. Все это не вызывало у меня любви к советской власти.

И вот, в восемь лет, я решил, что «под лежачий камень вода не течет» и нужно действовать. На листке ученической тетради я написал довольно безграмотное и бессмысленное воззвание, которое начиналось словами: «Долой коммунистов! Присоединяйтесь к нам!» Кто такие «мы», я не знал. Писать «ко мне» было несолидно, да и кто я такой, чтобы ко мне присоединяться. Бумажку я оставил в кармане брюк, и мама, взяв их для того, чтобы зашить очередную прореху, наткнулась на прокламацию. Она закатила истерику. Я разревелся. В это время домой пришел папа. Мама показала ему бумажку: