В. Н. Кривцов - Отец Иакинф

— Но в отличие от вас, Михаила Петрович, я намерен самолично везти ее на одобрение в столицу.

— Профессор Михаил Александрович Максимович… Братья Иван и Петр Киреевские… Андрей Андреевич Краевский…

Запомнить всех, кого представлял таким образом Погодин, было просто немыслимо.

Иакинф в свою очередь представил своих спутников. Из миссионеров пекинских он пригласил с собой двоих — своего преемника по Кяхтннскому училищу Кондратия Григорьевича Крымского и Захара Федоровича Леонтьевского. Общее оживление вызвало сообщение Иакинфа, что Леонтьевский перевел в Пекине на китайский язык три тома "Истории Государства Российского" Карамзина. Одни восхищались этим необычным и столь неожиданным трудом:

— Карамзина?! На китайский!

— Подумать только!

Другие, напротив, набросились на переводчика с укоризнами:

— Нашли, что переводить!

— Это же вчерашний день нашей историографии.

— И все же Карамзин велик, ежели не как историк, то как художник-живописец, — пробовал, защитить маститого историографа Погодин.

— Но и живописные-то его картины зело своеобразны. Как часто в его Олегах и Святославах мы видим Ахиллесов и Агамемнонов расиновских!

— А что до его взгляда на историю как науку, так он совершенно неверный, — неслось со всех сторон.

Леонтьевский смущался, краснел, заикался. Такого приема он, признаться, не ожидал.

— А что же вы предложите взамен Карамзину? — спросил он растерянно. — Может, "Историю русского народа" Полевого?

— Избави вас бог от такой замены! — сказал Погодин решительно. — Вся его история — это сплошное самохвальство, дерзость недоучки! Невежество и шарлатанство! Да и пестрит она выписками из того же Карамзина. Только выписки эти не просто приводятся, а еще и переводятся на варварский язык. Нет, уж лучше, милостивый государь, продолжайте переводить Карамзина, раз он пришелся вам по душе.

Не меньше Иакинфа и его спутников, на которых Погодин и пригласил, собственно, своих гостей сегодня, занимало собравшихся только что полученное из Петербурга известие о запрещении издания журнала "Европеец". Издатель его Иван Васильевич Киреевский, молодой еще человек, на вид ему было далеко до тридцати, ходил по комнатам мрачный и подавленный.

— Отчего же запретили-то журнал? — полюбопытствовал Иакинф, слыша, как огорчило всех это известие.

— Говорят, из-за статьи самого издателя "Девятнадцатый век", — ответил Погодин. — Откровенно говоря, статья мне не по душе. Киреевский мерит в ней Россию на какой-то европейский аршин. А Россия — это особливый мир. У нее другая земля, другая кровь, иная история. Но при всем своем несогласии с основным направлением статьи, я не вижу в ней ничего преступного, ничего непозволительного. Решительно ничего! — возмущался обычно осторожный и сдержанный Погодин.

— В напечатанном-то, конечно, нет ничего возмутительного, — саркастически улыбнулся Вяземский. — Но ведомо ли вам, москвитянам, что в Петербурге умеют читать и то, что не напечатано?

— Именно так и прочел статью генерал-адъютант Бенкендорф, — сказал издатель альманаха "Денница" Михаил Александрович Максимович. — Нас всех, издателей московских, пригласили давеча к попечителю московского учебного округа князю Голицыну и ознакомили с отзывом на сию статью графа Бенкендорфа. Его сиятельство находит, что, говоря будто бы о литературе, сочинитель разумеет нечто совсем другое. Под словом "просвещение" он понимает свободу, "деятельность разума" означает в статье революцию, а "искусно отысканная середина" — не что иное, как конституция.

— Вот видите: против такой логики и сказать нечего, не правда ли? — вставил Вяземский.

Князя окружили. Каждому не терпелось узнать, как восприняли весть о закрытии "Европейца" в Питере.

— Как и тут, все возмущены тем, как поступили с бедным Киреевским. Жуковский, — рассказывал Вяземский, — позволил себе сказать государю: "За Киреевского я ручаюсь".

— Молодец Василий Андреевич! Добрая душа!

— Но его величество возразил на сие: "А за тебя кто поручится?" После такого милейший Василий Андреевич даже занемог.

— Самое главное, — добавил Михайлович, — что сочинитель прямо назван человеком неблагомысленным и неблагонадежным.

— Ай-я-яй! Это Киреевский-то, добряк и скромница Киреевский, неблагонадежен! Тьфу! Тоже нашли якобинца! Да что же нам делать-то на Руси после этого?

— Есть да пить, да отечество славить! Это у нас, кажется, еще не возбранено, — заметил Вяземский.