Пётр Вершигора - Люди с чистой совестью

— Об этом уж за нас немец позаботится.

Но, успокаивая комиссара, Ковпак невольно и сам заражался его тревогой. И, наконец, не выдержав, тоже вскакивал на своего высоченного маштака. Ездил Ковпак мастерски, с какой–то чуть–чуть заметной лихостью. Гимнастерка с генеральскими погонами, с форсистой лейтенантской портупеей была перетянута туго новым ремнем. На ремне висел тяжелый кольт. Ветераны бодро подтягивались, смотря прямо в глаза любимому генералу. И стоило маленькой морщинке появиться у глаз, — вся рота улыбалась. Каждый принимал одобрение командира на свой счет. Подбадривались и новички.

— Ничего. Втянутся! Хлопцы как на подбор! — поравнявшись с комиссаром и легко спрыгивая на ходу, говорил Ковпак.

Прыжок этот всегда приводил в восторженное изумление Михаила Кузьмича Семенистого. Паренек мог часами гарцевать в эскорте Ковпака, только бы не пропустить тот миг, когда, бросив повод, почти не опираясь рукой на луку седла, дед ловко перекинет ногу через шею коня и, мелькнув в воздухе, легко коснется сапогом земли, спружинит коленом и, похлопывая ладонью по галифе, тут же вынет из кармана кисет.

Семенистый полюбуется вдоволь, а затем, гикнув, несется вдоль колонны, чтобы где–то впереди, возле разведки, повторить этот номер.

Отряд остановился на последнюю стоянку в партизанском крае у Глушкевичей. Село это было памятно всем участникам рейда на правый берег Днепра. Именно здесь в декабре сорок второго года Ковпак закончил этот рейд. Из этих же краев он начал второй рейд: по Белоруссии и Украине зимой и весной сорок третьего года.

А сейчас, отсюда же, мы двинемся в новый путь.

Но как изменилось здесь все! Зимой сорок второго года мы впервые въехали в это большое село. Была лунная ночь. Выпал глубокий снег. Помнится, отряд двигался мимо деревянной церквушки. Вдоль ровной улицы, как по ниточке, выстроились деревянные избы, украшенные резными наличниками с петухами. Нас встречали женщины, дети, старики… А сейчас, в июне сорок третьего года, лишь развалины напоминают о человеческом жилье. Село сожгла карательная экспедиция. Роты фашистов окружили Глушкевичи и вырезали все мужское население.

Мы медленно едем по пепелищу.

На месте скрещения улиц, в центре, где стояла церковь, — куча золы и кирпичей. А рядом — высокий крест торчит среди бурьянов и запустения, взывая то ли к небу о милости, толи к людям о мщении! Его поставили два восьмидесятилетних старика — единственные мужчины, оставшиеся в живых в этом селе. Только в одной церкви фашисты сожгли двести восемьдесят шесть человек.

Тогда, прошлой зимой, мы стояли в Глушкевичах около месяца. По отдельным признакам я узнаю усадьбу и пепелище дома, в котором жили Сашка Коженков, радистка Анютка, Володя Лапин и я. У нашей хозяйки, вдовы тетки Дарьи, были три дочери: старшая Арина — солдатка с грудным ребенком на руках, средняя — Гашка — от рождения глухонемая, с рябым от оспы лицом и удивительно приветливыми добрыми глазами, и младшая — Софина — подросток лет пятнадцати.

Это была на редкость дружная семья. Особенно запомнилась мне Софина. В мягких лапотках и шерстяных чулках в полоски — синие, зеленые, красные, желтые — она мягко ходила по хате, наблюдая, как радистка Анютка Маленькая возится со своей радиостанцией. Софина очень подружилась с Анюткой. Две девушки: одна — уже бывалый солдат с нашивками за ранение и двумя орденами, другая — полевой василек, с большими наивными глазами. И сколько в этих глазах светилось любопытства, когда Анютка, бывало, наденет на голову Софины черные, как жуки, наушники, и какой неподдельной радостью озарялось ее лицо.

— Москва–а? — недоверчиво наклоняет голову девушка.

Анюта переводит регуляторы… Свист и новые позывные…

— А это немец стучит…

— Не–м–ец?.. — Софина застывает с полуоткрытым ртом, и глаза ее становятся круглыми. — Не… Это ты меня дуришь… Ганнечка…

Она со вздохом снимает с пышных кос наушники и нехотя отходит от стола. А через полчаса любопытство снова влечет девушку к ее новой подруге.

И вот прошло всего полгода. А вокруг — только развалины да высокий крест торчит среди пустырей…

Вдоль улицы скачет всадник. Это — Володя Лапин. Он с разгону осадил коня.

— Узнаешь? — спросил я.

Перед нами было пепелище дома нашей хозяйки.

— А то как же?.. Все сожгли, ничего не оставили… Народ почти весь перебили… Все семейство.

— Ты откуда знаешь?

— Да тут за болотом, на лесном квартале, землянки есть. Бабы с детишками. Дарьиных — одна немая Гашка осталась. Во–он она бежит.