Сергей Галицкий - Из смерти в жизнь… Советские солдаты России

Экипаж свой первый я помню очень хорошо. Наводчиком был владимирский парень, сержант Юра Сахаров, заряжающим — Петя из Иваново, здоровый такой! Ему еды постоянно не хватало. Мы его подкармливали. Отличные ребята! А вот механиком-водителем был Ваня (фамилия вылетела у меня из головы), курский. Пьянчуга оказался. Из-за него я погорел однажды так, что если бы не был младшим лейтенантом, то разжаловали бы. А тут и так одна звезда, некуда дальше разжаловать.

Когда мы взяли Люблин, многие наши пошли грабить польские дома. Кто-то часы искал, кто-то вообще хватал всё, что под руку попадётся. (Больно сейчас об этом вспоминать, но первое, что наши стали делать в Люблине, — это мародёрствовать. Сам я во время войны даже пуговицы себе не взял! Ни с убитого, ни с раненого, ни с пленного… Ни в один дом не зашёл ни в Польше, ни в Германии. Вообще ничего не брал и войну закончил с танковыми часами.)

А механик мой где-то вина нашёл! Притащил в самоходку, вынул снаряды из кассеты (в одно гнездо две бутылки влезли), а снаряды положил на брезент. Тут приходит начальник штаба проверять нас. Спрашивает: «Это что такое?». Заряжающий: «Снаряды». — «Так откуда они?». — «Лишние нам привезли». — «Лишние надо отдать». А я-то знаю, что нет у нас лишних снарядов. Открываю кассету при начальнике штаба — а там бутылки…

Обычно в таких случаях командир очень просто воспитывал подчинённых — бил. И, действительно, оказалось, что самое действенное средство воспитания на войне — это дубина. В 1941 году стали расстреливать — не помогло. А вот когда палкой отлупят — тогда доходит. Я сам видел пару случаев, когда не просто офицер лупит солдата, а генерал — офицера.

Мы сосредоточились ещё перед началом боевых действий. Вдруг утром видим: над нами летает самолётик У-2, потом садится на поляне. Из него выходит командир корпуса генерал-лейтенант Попов, подходит к палатке нашего командира полка, подполковника, и начинает его палкой лупить! Тот в кальсонах с завязками от генерала вокруг палатки бегает! Мы думаем: «Значит, кто-то не окопался или не замаскировался. Действительно, а вдруг «рама» прилетит? Всё же разбомбят!». Второй случай был уже с моим комбатом. Он капитан, ему тогда сорок три года было. Длинный, нескладный… Все пошли в атаку, а он — подождём, надо разобраться! Вдруг на «виллисе» подъезжает командующий 2-й танковой армией генерал-лейтенант Богданов. И он стал капитана палкой лупить! Я механику-водителю: «Заводи быстрее, вперёд! Пусть капитан нас догоняет». Богданов комбату «обстановку уточнил», тот сел на самоходку прямо под пушкой и поехал. На одной из канав машину так мотануло, что ему пушкой голову проломило! Потом его в начпроды перевели. А механиком-водителем у меня тогда ещё пьяница Ваня был. Я сам вообще не пил, заряжающий и наводчик — тоже. Механик выпьет фронтовые четыреста грамм за всех нас и идёт к начпроду — налей ещё! А если тот не нальёт, начинает грозиться: «Всем расскажу, как тебя палкой командующий лупил и как ты инвалидом стал!».

Сам я никогда никого из подчинённых даже пальцем не тронул. Человек провинился, ждёт, что я его ударю, а я его словами пытаюсь убедить. Я понимал, что если ты человека ударил, то наступил на его «я», задел его самолюбие. Это может очень сильно аукнуться. Но мне хватало русского языка, чтобы объяснить, причём объяснить без мата. Сам я за всю жизнь ни разу матом не выругался. И вот что интересно: наши полковые «рокоссовцы» (так называли уголовников-рецидивистов, освобождённых из лагерей и отправленных на фронт. — Ред.) при мне матом не ругались. Они знали, что я верующий.

Скоро в одном из боёв мой пьяница-механик сбежал. (Мне рассказывали, что вроде его увезли раненого. После войны я его случайно встретил, но не стал с ним разговаривать.)

Тогда накрыли нас крепко, немцы бомбили запрещёнными кассетными бомбами. Они, как хлопушки, взрываются в воздухе, и от них огромное количество мелких осколков летит. А у самоходки верх-то открытый! Поэтому мы выпрыгнули и стали смотреть, куда можно спрятаться. Вижу «шерман» (американский средний танк. — Ред.). Он высокий, клиренс (расстояние от днища танка до земли. — Ред.) большой, около полуметра. Я под него занырнул, а туда уже много людей набилось. От бомб-то я спрятался, но кто-то от страха «разгерметизировался» — вонь под танком стоит невыносимая! Думаю: «Лучше уж под бомбы, чем терпеть это». Вылез обратно и залёг в канаве метрах в десяти. Бомбы одна за одной рвутся, осколки вокруг летают! Хорошо, что канава попалась глубокая. И тут на моих глазах прямое попадание в тот самый «шерман»! Все до одного, кто был под танком, погибли…