Соломон Волков: Разговор с Анатолием Рыбаковым

“Выдана гражданину такому-то, что в его анкете была записана судимость по статье 58 десять, на три года. В таком-то году решением трибунала судимость снята и запись исключена”. Все! И то же самое подтвердил командир корпуса. Он написал так: “Была судимость, я ходатайствовал перед судом — за отличие в боях с Рыбакова судимость снять, ее сняли”. Но трудность оказалась не в том, чтобы получить от них эти письма. Я не хотел отдавать Суркову справку Военного трибунала, хотел снять с нее копию, и начались мои хождения по нотариусам. Я решил идти по районным конторам, обошел пять или шесть — всюду отказ: “О, нет, вы знаете, это 58-я статья, нет, мы копии с этого не снимаем”. Тогда я пошел к главному нотариусу Москвы, на Мясницкой улице. Стал в очередь, дождался и зашел к нему. Говорю: “Вот такая-то справка…” — “А вы кто?” — “Я писатель Рыбаков…” — “Это вы "Кортик" написали? Внуку своему я купил”. И снял для меня копию.

Волков:Хорошо быть знаменитым, как тогда, так и сейчас…

Рыбаков:Все эти документы я принес Суркову. У них в Комитете по премиям было три заседания. Первое заседание — по науке и технике, второе — литература и искусство, а на третье уже приносится отпечатанная в типографии специальная книга с именами на подпись самому. И вот на втором заседании, когда обсуждаются книги, Сталин начинает зачитывать: первая премия Галине Николаевой за ее роман “Жатва”, затем Гладков — какая-то там хреновина, не помню что. Вторая премия: “Водители” Рыбакова. Сталин говорит: “Хороший роман, лучший роман минувшего года”. А Сталин читал все книги. Сурков потирает руки: сейчас переведут на первую. Сталин берет какую-то бумажку: “А вы знаете, что товарищ Рыбаков трижды исключался из партии, дважды судился как контрреволюционер?” Тихонов — председатель Комитета по премиям, конечно, немедленно предает своего друга Суркова и говорит: “Товарищ Сталин, Комитет не занимается анкетными данными авторов. Комитет занимается разбором произведений, авторами занимается та организация, которая представляет на премию”. Сурков встает и дрожащим голосом говорит: “Нам об этом ничего не известно”. Сталин пускает бумагу по кругу, они наверху сидят, это все равно как на сцене, а остальные — внизу.

Волков:Кто это остальные?

Рыбаков:Представители творческих Союзов, представители самого Комитета по Сталинским премиям. А Политбюро в полном составе сидит наверху.

Волков:Где это все происходит?

Рыбаков:В Кремле.

Волков:Как же Тихонов и Сурков докладывали Сталину? Они что, из зала поднимались наверх?

Рыбаков:Нет. Там была как бы сцена и стояла трибуна. Если нужно сказать что-нибудь важное, можно выйти на трибуну. А можно — если Сталин задает вопрос — ответить и с места, это небольшой зал. Сталин пускает бумагу по кругу, там обо мне полная справка. Ворошилов говорит: “Все ж таки был на фронте, искупил кровью…” А Маленков говорит: “Что значит — искупил кровью? Вот у нас писатель товарищ Ажаев — был в лагере, этого не скрывал, получил премию. Вот товарищ Злобин — был в плену, тоже, понимаете, не скрывал этого и получил премию. Почему этот скрывает?” А Сталин расхаживает и говорит: “Да. Неискренний человек, неразоружившийся троцкист”. Ничего себе характеристика по тем временам!

Волков:Если к этому подходить с нашими сегодняшними представлениями о Сталине, то можно было и на премии, да и на вашей судьбе поставить крест…

Рыбаков:Погодите! Тут в Москву приезжает Фадеев, вернулся из ГДР. Он с редактором журнала “Октябрь” Панферовым, где мои “Водители” были опубликованы, решили во что бы то ни стало меня защищать. Это же их честь затронута — журнал “Октябрь” и Союз писателей СССР меня представляли к премии.

Волков:А почему на заседании сидел не Фадеев, а Сурков?

Рыбаков:Фадеев был в Германии в это время, Симонов был еще где-то… И тут они дождались последнего заседания, приносят наградную книгу Сталину, а Рыбаков оттуда, конечно же, вылетел. Сталин посмотрел, подписал и вдруг спрашивает: “Ну, а как ваш Рыбаков?” И по этому вопросу Фадеев, старый опытный царедворец, понял: что-то здесь не так. Он встает и говорит: “Товарищ Сталин, мы проверили всё. Рыбаков никогда не был в партии, а значит, никогда не исключался из партии, никаких трех судимостей у него нет, он был комсомолец, была какая-то история в институте, его исключили, затем арестовали, дали три года ссылки. Но он был на фронте, там постановлением Военного трибунала с него сняли судимость, он имел право не писать об этом, он и не написал”. Сталин встает и говорит: “Да, информация была неточной”. И тогда Фадеев храбро поступил, он взошел на сцену, хотя в данном случае не имел на это права, и говорит: “Ну, а как же быть с ним?” Сталин ответил: “Восстановите в списке”. И наградная книга снова ушла в типографию, снова все переверстали… Но я и до того знал, что со мной уже ничего не будет. Если бы меня какой-нибудь райуполномоченный НКВД зацепил, я был бы уже в лагере, это я знаю хорошо. Но если туда дело дошло, на самый верх, значит, теперь уж не так-то просто будет со мной… И вот сижу я вечером с моим товарищем Васей Сухаревичем, с нами две наши приятельницы, играем в преферанс. И вдруг, уже глубокой ночью, раздается звонок: “Толя, ты?” Это был Вадим Кожевников, такого знаете?