Эл Алонсо Дженнингс - С О. Генри на дне (фрагмент)

— Пустите в ход все ваше влияние, полковник, и достаньте мне приличное платье на каждый день. Я доверяюсь вашему вкусу, но мне хотелось бы что-нибудь темно-коричневое.

— Друзья мои, обыкновенно перед новой постановкой какой-нибудь замечательной драмы устраивают репетицию в костюмах. Давайте занавес.

Биль примерил костюм. На нем был черный котелок и пара ботинок, сшитых одним из пожизненных каторжан. Все тюремные ботинки скрипели так сильно, что их было слышно за милю. Арестанты обычно острили, что это делается нарочно, дабы они не могли улизнуть потихоньку. Обувь Портера не являлась исключением.

— Я подниму в мире невероятный шум, полковник. Я уношу с собой собственный духовой оркестр.

— Вам так или иначе суждено нашуметь там, Биль.

— Попробуйте-ка на них это средство для волос. — Билли достал лекарство, добытое для него Портером. — Оно хоть кого угомонит!

Такой легкой, бессодержательной болтовней мы заполняли драгоценные часы. Это была та самая пена, которую выбрасывают огромные волны, разбиваясь о неприступную скалу. Они набегают с громким ревом, но у подножия утеса смиряются, точно вся мощь их внезапно улетучилась.

Много мыслей и сотни тревожных вопросов теснились в наших душах, волнуемых глубокими чувствами, но язык отказывался передать их, и мы довольствовались этой пеной. Мы говорили обо всем, кроме своих чувств.

Даже начальник Дэрби нервничал, когда Портер явился в канцелярию за пропуском.

— Я целую ночь обрабатывал их, полковник, — Портер указал на свои ботинки. — Их красноречие не поддается никаким репрессиям.

— Если бы вы выглядели хоть чуточку лучше, Биль, дамы просто похитили бы вас.

— Я не хочу снова попасть в неволю к кому бы то ни было.

На лице Портера виднелись легкие морщины. Он постарел за эти тридцать девять месяцев пребывания в тюрьме, но все же голова его и осанка должны были, несомненно, всюду привлекать к себе внимание. В нем чувствовались какая-то уверенность, независимость, достоинство. Он гораздо больше походил на хорошо образованного, культурного, делового человека, чем на бывшего арестанта.

В приемной были посетители. Начальник отошел в сторону и приказал мне выдать Билю его бумаги на освобождение. Как только мы остались одни, мучительное напряжение сделалось невыносимым. В эти последние минуты я готов был послать все к черту. Мне хотелось сказать ему: «Счастливого пути… с богом… проваливайте к дьяволу!»

Но ни один из нас не произнес ни слова. Биль подошел к окну, а я сел у стола. Минут десять он простоял неподвижно. Мне вдруг пришло в голову, что он очень равнодушно расстается с нами.

— Биль, — мой голос звучал хрипло от обиды, и Портер быстро обернулся, — ведь вы и так скоро будете там. Неужели вам трудно в эти последние минуты поглядеть на нас?

С ласковой улыбкой он протянул мне свою сильную короткую руку:

— Эл, вот книга. Я посылал за ней в город, чтобы сделать вам подарок.

Это был экземпляр «Рубайат» Омара Хайяма.

Я протянул ему пропуск и его пять долларов. У Портера было, по меньшей мере, шестьдесят-семьдесят долларов — гонорар за последний рассказ. Он взял пять долларов.

— Вот, полковник, передайте это Биллю: он сможет купить спирту для излечения своей локомоторной атаксии.

Это было все. Он направился к двери и снова вернулся со знакомой искрой смеха в глазах.

— Мы встретимся с вами в Нью-Йорке, полковник. Вы еще, чего доброго, натравите там на меня ищеек. Я буду начеку. До свидания, Эл.

Голос Портера перешел под конец в замирающий шепот.

Он направился к двери и, не оглядываясь, вышел из комнаты. И мне показалось, будто что-то молодое и прекрасное навсегда ушло из моей жизни.

— Конец календарю, Эл, — Билли Рэйдлер перечеркнул последнее число, покачал головой и оторвал листок. Он посмотрел на меня в мрачном молчании: — Еще один день перешел в ночь.

Вот первое письмо Биля Портера — он уже принял тогда имя О. Генри, — присланное мне в тюрьму. Он не забыл нас; он выполнил свое обещание.

«Дорогой Дженнингс! С тех пор как мы расстались, я каждую неделю собирался написать вам и Билли, но все время откладывал, ибо думал двинуться на Вашингтон. Я очень хорошо устроился в Питтсбурге, но все-таки собираюсь через несколько недель уехать отсюда.

«С тех пор как я взялся за работу, мне пришлось иметь немало дел с издателями, и я заработал литературой много больше, чем если бы занимался каким-нибудь другим ремеслом. Питтсбург самая захудалая дыра на всем земном шаре, а жители его самые невежественные, неучтивые, ничтожные, грубые, опустившиеся, наглые, скаредные, подлые, сквернословящие, непристойные, богохульствующие, пьяные, грязные, гнусные и развратные псы, каких я когда-либо мог себе представить. Население Колумбуса — рыцари по сравнению с ними. Я пробуду здесь ровно столько, сколько это будет необходимо. Ни одного часа больше.