Эл Алонсо Дженнингс: С О. Генри на дне (фрагмент)

— Слушайте, — шепнул он, и через минуту неистовый свистящий рев, словно рога, трубы и самые голосистые колокола небес и земли вдруг загудели, загремели и загрохотали все разом, наполнил эту дыру потрясающим гулом. Я протянул руку и тронул Портера за плечо:

— Ради бога, Биль, что это?

— Нечто новое под луной, полковник, поскольку вы не можете испытать этого нигде в подсолнечной. Это Нью-Йорк, дружище, приветствует вас с Новым годом.

Эта дыра (никто, кроме «странствующего волшебника», вечно ищущего новизны, не нашел бы ее) находилась где-то вблизи Гудзона.

— Не кажется ли вам, полковник, что маленькая беседа в моем успокоительном убежище приведет вас в чувство?

Мы спустились к докам и просидели там добрый час, не произнося ни слова. Это было мое последнее длинное свидание с моим гениальным другом, память о котором всегда была и будет для меня священной.

Портер сделался вдруг мрачным. Я должен был уехать через день или два. По какому-то непонятному побуждению, вызванному, быть может, некоторой меланхолией Биля, я начал просить его поехать вместе со мной.

— Я сам охотно поехал бы с вами на Запад и обошел еще раз знакомые места. Когда мне удастся достаточно обеспечить всех тех, кто зависит от меня, я так и сделаю.

— О, плюньте на все и поезжайте со мной. Я сведу вас со всеми местными старожилами. Вы наберете столько материала, что сможете просидеть десять лет на западных рассказах.

Я продолжал с жаром убеждать его. Горячая, сильная рука Портера сжала мою.

— Полковник, — перебил он меня, — у меня странная уверенность, что это наша последняя встреча. — И тут же добавил другим тоном, с веселой, наивной улыбкой: — Кроме того, я еще не успел окончательно обратить Нью-Йорк.

— Обратить? — Я засмеялся, услышав это слово от Биля Портера. Я вспомнил, как он рассердился, когда я указал ему на эту роль накануне его освобождения. — Так вы все-таки сделались в конце концов миссионером? Какое же впечатление должны, по-вашему, произвести «Четыре миллиона» в этом вертепе? Достигнут ли они цели, искоренят ли зло?

— Это значило бы требовать чересчур много. Слепые не поймут вести, которую я несу им.

— Слепые? Кого вы подразумеваете под этим?

— Не ленивых бедняков, полковник, а ленивых богачей. Они доживут, однако, до той минуты, когда худые, озлобленные руки сорвут повязку с их праздных невидящих глаз.

— Где это вас так осенило, Биль?

— В нашей прежней резиденции, полковник.

Был ли это тот самый человек, который вышел из проклятого туннеля и поднялся на блаженные высоты? Жизнь на воле расширила его кругозор. Этот друг маленькой приказчицы, друг приниженных и угнетенных совсем не походил на гордого заключенного, который затыкал уши, чтобы не слышать о горестях Салли, и содрогался от отвращения при одном намеке на «тюремного дьявола».

— Я не изменился, полковник, но теперь я лучше вижу. Жизнь кажется мне роскошным крупным бриллиантом, который то и дело оборачивается к нам новой сверкающей гранью. Я никогда не устану следить за его игрой. Даже в те дни, когда будущее казалось мне таким мрачным, этот интерес не переставал поддерживать меня.

Несмотря на все его прихоти и на чуткую благородную гордость, несмотря на все горести, которые так часто выпадали на его долю, этот интерес всегда удерживал Биля Портера «на цыпочках». Он никогда не отставал в прекрасном искусстве жить.

У Биля Портера был свой уголок в романтике жизни — монополия, которая принадлежала ему по божественному праву проникновения. Это был тот свет, который озарял гнусный мрак подвальных кафе и извлекал наружу сокровища, таившиеся в душах голодных и жалких проституток.

Если жизнь давала ему вечно новые радости, то и он в свою очередь умел придать ей ласковое сияние, которое веселило сердца многих Сю.

В нем жила какая-то солнечная вера в жизнь — горячая и молодая. Это был великий искатель приключений, державший под пальцами пульс жизни.

Жить рядом с ним и смотреть его глазами было величайшим счастьем: оно смягчало светлым юмором все жестокое и грубое и придавало какую-то волнующую прелесть лучшим элементам бытия.