Эл Алонсо Дженнингс: С О. Генри на дне (фрагмент)

Я ответил ей, что нет. Она показалась мне неправдоподобной. Ни один человек с Запада не станет метать жребий за счет женщин, очутившихся в тяжелом положении. Это нечто неслыханное и может прийти в голову только тупоголовому городскому обывателю, который никогда в жизни не бывал по ту сторону Гудзона.

Мисс Энглин весело рассмеялась:

— Нью-Йорк без ума от нее. Все находят, что пьеса превосходная.

Портер откинулся назад, и ясная улыбка осветила его серые глаза.

— Я согласен с моим другом. Запад не знаком с цивилизованным рыцарством.

После этого он только и делал, что подзадоривал всех присутствующих своими остроумными замечаниями.

Я никогда не видел его в более оживленном настроении. Но на следующее утро он погрузился в глубочайшее уныние. Я пришел к нему довольно рано. Биль сидел за своим столом, неподвижный и молчаливый. Я осторожно вошел на цыпочках, решив, что он сосредоточился над рассказом.

— Войдите, Эл. — В руке он держал фотографию. — Это Маргарет, полковник. Я хочу, чтобы вы имели ее карточку. В случае, если со мною приключится какая-нибудь беда, я прошу вас взять ее под свое покровительство.

Вид у него был убитый и безнадежный. Он подошел к окну и посмотрел на улицу.

— А все-таки я по-своему люблю этот старый печальный город умирающих душ.

— Какое, черт возьми, это может иметь отношение к вашему унынию?

— Никакого. Только фарс кончен, полковник. Есть ли у вас чем заплатить? Давайте выпьем. Нам все равно когда-нибудь предъявят счет.

Я не понимал причины этого внезапного припадка уныния, но вино оказалось не в силах разогнать его. Искрящаяся обаятельная веселость прошлой ночи исчезла. Яркие тона спектра сменились темными и мрачными.

Раз ночью — холодной, сырой, жесткой ночью — мы с Билем бродили где-то в восточной части города.

— Помните того парнишку, которого электрокутировали в тюрьме? — сказал он мне. — Я покажу вам сегодня жизнь, еще более трагичную, чем смерть.

Лица, утратившие человеческий облик, до того изрубцованные и изможденные страданием, что кожа на них казалась похожей на паутину, выглядывали из всех закоулков и подвалов.

— Это оборотная сторона «волшебного профиля». Вы не увидите его на нашем божестве. Оно скрывает ее.

В устах Биля — задолго до того, как он написал рассказ под этим названием, — «волшебным профилем» обозначалось лицо, изображенное на долларе.

Мы свернули за угол в темную, грязную улицу. Какой-то ужасный, опустившийся оборванец, тяжело волоча ноги, прошел мимо нас. Он был трезв. Голод (если вы сами когда-либо испытывали голод, вы безошибочно прочтете его на лице ближнего) — голод смотрел на нас из этих жадных глаз.

— Эй, друг! — Биль поравнялся с ним и сунул ему в руку бумажку.

Мы пошли дальше. Через минуту оборванец нагнал нас:

— Простите, мистер, вы ошиблись, вы дали мне двадцать долларов.

— Кто вам сказал, что я ошибся? — Портер оттолкнул его. — Проваливайте.

На следующий день он предложил мне отклониться на четыре квартала в сторону от нашего пути, чтобы всего лишь заглянуть в бар.

— Нам нужно побольше двигаться. Мы начинаем толстеть.

Я заметил, что буфетчик приветствовал Биля дружеской улыбкой. У стойки какой-то большой толстый человек толкнул меня, чуть не выбив из моей руки стакана.

Это привело меня в ярость. Я замахнулся кулаком. Портер схватил меня за руку:

— Эта нью-йоркская свинья не думала вас оскорбить, дружище.

Та же история повторилась и в следующие дни. Когда Портер в четвертый раз пригласил меня зайти все в тот же бар, я почувствовал любопытство.

— Что вам так нравится в этом жалком притоне, Биль?

— Я разорен, полковник, а буфетчик знает меня. Поэтому я пользуюсь там неограниченным кредитом.

Разорен! А выбросил, однако, двадцать долларов на ветер!

Портер не имел никакого представления о ценности денег. Казалось, он руководствовался каким-то своим собственным мерилом.

Благодаря своей расточительности он совершенно обнищал, но причудливые вклады приносили ему богатый доход в виде опыта и удовлетворения. Возможность выявить во всем своем богатстве собственное «я» было ему дороже всех материальных благ. И, однако, он был не из тех, кто легко примиряется с пустым кошельком. Он любил тратить. Он всегда стремился играть роль хозяина. Часто он говорил мне: «Я буду иметь удовольствие заказать это на ваш счет». Окончив есть, я начинал требовать счет и шуметь.

— Бросьте вы свои тщеславные замашки. Все давно уплачено и забыто. Пожалуйста, не подчеркивайте так вульгарно своего материального благополучия.