Вениамин Милов: Дневник инока

Владыка Вениамин скоропостижно скончался 2 августа 1955 года — в день празднования святого пророка Божия Илии. Отпевали епископа Вениамина архиепископ Казанский и Чистопольский Иов и епископ Астраханский и Сталинградский Сергий. Скорбную телеграмму прислал Патриарх Алексий I.

Всю ночь саратовский кафедральный собор не закрывался: верующие непрерывным потоком шли прощаться со своим архипастырем.

Погребен владыка Вениамин на саратовском кладбище, где его могила до сих пор пользуется особым почитанием [32] См.:"Воспоминания Елизаветы Нестеровны Р". в наст. изд., с. 285–292. .

Яко аще бы не закон Твой поучение мое был,

тогда убо погибл бых во смирении моем.

Во век не забуду оправданий Твоих, яко в них оживил мя еси.

(Пс. 118, 92–93)

Необходимостью дать отчет в земной жизни Богу связана душа моя. Поэтому мысли часто обращаются к протекшим дням, начиная с первых проблесков сознания, и выискивают ошибки поведения, по моим представлениям, огорчавшие Бога.

Родился я в городе Оренбурге в 1887 году. Но ни этого города, ни лиц в нем не помню, потому что, когда я был лет трех, отец, священник, переехал в Орлов — уездный городок Вятской губернии, где и протекли первые годы моей сознательной жизни. С детства я отличался необыкновенной застенчивостью, боязливостью, болезненной чувствительностью; у меня была какая‑то особенная привязанность к матери. Может быть, душа моя ощущала крайнюю нужду в человеке близком, которому можно было бы поверять все свои скорбные и радостные переживания, а ближе родной матери для дитяти нет никого.

Настолько я боялся чужих людей, что, оказавшись за воротами родного дома и видя приближение какого‑либо прохожего, я спешно забегал во двор от страха, что незнакомец похитит меня и сделает работником в цирке или уличном балагане. Пугливость данного рода отчасти навеяла на меня моя мать своими рассказами о случаях похищения детей содержателями увеселительных заведений.

Без матери в детстве я просто жить не мог. Однажды ее пригласили на свадьбу в какой‑то купеческий дом. Она должна была участвовать в свадебном кортеже со стороны невесты. В отсутствие матери я целый день плакал. Наконец не выдержал одиночества и весь в слезах прибежал на свадебный пир, попросил провести меня к маме, уткнул заплаканное лицо в ее колени, и только когда услышал обещание матери незамедлительно вернуться домой, успокоился от слезных всхлипываний. Молитв я в детстве, кажется, почти никаких не знал, молиться не умел, хотя и родился, как уже сказал, в семье священника. Жил, как и все дети, больше интересами чрева. У меня был старший брат Сергей и сестра Нина, умершая на пятом году жизни от воспаления легких. Как сейчас, помню день ее кончины. Она начала задыхаться; принесли подушку с кислородом и приставили резиновый рожок, по которому проходил газ к губам умирающей девочки. Но медицинская помощь оказалась бессильной там, где исполнял повеление Ангел смерти. Ниночка тихо скончалась. Мама состригла на память прядь ее волос и долго хранила их в коробочке. На могилке сестры отец поставил мраморный памятник, увенчанный лепным изображением молящегося Ангела.

Не воспитанный в детстве церковно, я любил иногда порезвиться с товарищами. Чаще играл и бегал около храма, в котором служил отец. Здесь, среди храмовых колонн, прятались мы во время игры. Иногда я отваживался подбегать к берегу Вятки и любовался пароходами, шедшими по реке, смотрел на бакены, мирно покачивавшиеся на воде. Кажется, уже в Орлове проявились дурные стороны моего характера: я был обидчив, замкнут, часто жаловался матери на сверстников.

Как‑то раз отец, хотевший, чтобы я пономарил, велел примерить на меня стихарь. Я испугался, начал плакать. Стихарь с меня сняли и отдали старшему брату, который с этого времени носил его. А мне после очень хотелось его надеть, я завидовал брату, но из‑за трусости лишен был счастья прислуживать в алтаре за богослужением.

Из детских впечатлений в память врезался один эпизод. У матери разлилась желчь, и она страшно мучилась от нестерпимых болей. Как‑то ночью ее страдания достигли предельной точки. Помню, отец разбудил меня и брата, поставил нас перед иконами и заставил вместе с ним молиться о выздоровлении болящей или, по крайней мере, об ослаблении ее мук. После краткой молитвы мне и брату было позволено лечь спать. К утру матери стало легче, стоны прекратились. В то же утро я, проснувшись, зачем‑то вышел в кухню. Посмотрел на окно, выходившее во двор, и… застыл от ужаса. Там во всю ширь оконного проема виднелась голова какого‑то человека колоссального роста, в барашковой шапке, с дымящейся сигарой. При этом глаза этой чудовищной головы, масляные, наглые, полные зверства, страстей и блуда, смотрели на меня, не мигая. Придя в себя, я бросился из кухни, позвал кого‑то из родных посмотреть, что это за страшный человек. Но потом уже за окном никого не оказалось. Весело светило солнце, заливая кухню золотом теплых лучей. До сих пор этот страшный образ стоит у меня перед глазами. Может быть, Господь тогда впервые допустил диаволу показать все свое страстное, зверское существо, дабы я боялся его и бегал диавольских дел.