Самарий Великовский - Поль Элюар. Вехи жизни и творчества

Рисунок работы Марка Сен-Санса (1950)

Сейчас, когда отодвинулись в прошлое многие из имен, дат и случаев, послуживших толчком для Элюара, немало из его тогдашних вещей выглядят всецело достоянием истории и его общественной биографии. Но далеко не все. Тогда, когда происходило, по ого словам, «совпадение обстоятельств внешних с обстоятельствами внутренними» [28] ОС, II, 042 , когда писавшееся по горячим следам событий позволяло подхватить, углубить, заново осмыслить то, что издавна было ему близко и дорого, его лирика опять обретала окрыленность.

Смолоду счастье в глазах Элюара было неподдельным в той мере, в какой оно счастье разожженного огня и дружеского рукопожатия, в какой оно — сотворение. Однако тогда он скорее грезил им, теперь же открывает хранителей прометеева пламени в самых своих скромных товарищах по жизни и делу. Они есть среди заключенных франкистских тюрем, что «разжигают пламя в мраке, и пламя зарю приносит, росу и прохладу утра, победу и радость победы», среди партизан Греции, добывающих в сражениях «свободу, подобную морю и солнцу, и хлеб, подобный богу, хлеб, роднящий людей». Они, эти огненосцы, есть и совсем рядом, их можно встретить в ничем не примечательном парижском квартале, «где мужество жить, несмотря на нищету, вопреки нищете, сверкает на грязной мостовой, рождая чудеса». Ведь ныне даже обитатели тихих забытых уголков Парижа «знают, что улицы их — не тупики, и они не напрасно протягивают руку, чтобы соединиться с себе подобными. В моем прекрасном квартале сопротивление — это любовь. Женщина, ребенок — сокровища. А судьба — побирушка, чьи лохмотья, рухлядь и хищную глупость однажды, в ясный день, сожгут дотла» («В моем прекрасном квартале»), Элюар не отворачивается от убогой изнанки жизни, от тягот, остающихся уделом тех, кто в поте лица добывает свой хлеб. И все же еще никогда, пожалуй, даже в самые светлые минуты, его лирика не проникалась столь неколебимой убежденностью, что горе не неизбывно, что человек — не былинка, подвластная слепому року, а «строитель света», своим каждодневным трудом подчиняющий недобрую судьбу.

Гражданская лирика входила в творчество Элюара не только не тесня «долгое любовное раздумье», но даже раздвигая его горизонты. Гитлеровское нашествие на первых порах заставило, правда, Элюара резко отгородить свой семейный очаг от всего остального, укрыться здесь от хмурой исторической непогоды, очертить вокруг этого последнего прибежища магический круг, сквозь который не проникнуть смертоносным стихиям извне: «Вечер крылья сложил над Парижем в отчаянии, наша лампа поддерживает огонь, как узник — свободу». Но уже в книге «Постель стол» (Le lit la table, 1944) славословие этому хрупкому оплоту нежности и тишины — не попытка хоть на миг забыться, а вызов и свидетельство несломленности. Коль скоро любовь уберегает от отчаяния, оставаясь неколебимой и посреди катастрофы, значит наша, на первый взгляд такая беззащитная, тяга к радости крепче самой прочной брони, значит, дух наш наделен безграничным запасом жизнестойкости. И «в годину эту мы сохраним сопротивление детства, обнаженность листвы, обнаженность твоих светлых глаз». Любовь на войне укрепляет мужество уже одним тем, что она не умерла, что ее не согнул и не сломал ураган человеконенавистничества. И в этом смысле она — урок, помогающий выстоять не только самим любящим, но и многим другим, всем, с кем они делят невзгоды, утраты, подвиг. Элюар с полным правом полагает: «О ближний мой, мое раздумье о любви — и для тебя, и для меня».

Близость двоих, впрочем, не просто духовная опора среди разрухи и бед. По мере того как во Франции нарастал отпор захватчикам, Элюар укрепляется в ином, чрезвычайно требовательном взгляде на любовь. В «Семи стихотворениях о любви на войне» «нежное товарищество» двоих оказывается и предвестьем товарищества всесветного, и побуждением к борьбе за то, чтобы последнее восторжествовало. Отныне любовь не воспаряла над историей и не скрывалась от нее. Отныне для Элюара «мы двое» также немыслимо без «мы все», как раньше «я» было немыслимо без «ты». «Не в одиночку мы к цели идем, а вместе с любимыми, понимать научившись любимых, мы научимся всех понимать, все мы друг друга полюбим, наши дети будут смеяться над черной легендой о человеке, который был одинок».

Оттого, что в книгах позднего Элюара «Белокрылые белошвейки» (Lingeres legeres, 1945), «Жаркая жажда жить» (Le dur desir de durer, 1946), «Леда» (Leda, 364 1949), «Феникс» (Le phenix, 1951) и других страсть двоих стремится вырваться из уютного дома и измерить себя масштабом жизни многих, накал переживаний только возрастает. Любящая пара, супруги, мы — это по-прежнему союз, наделенный волшебной силой давать тепло, радость, саму жизнь. «Сперва я назову стихии: твой голос, твои руки, твои губы. Разве был бы я, если б не было тебя» — так рисуется Элюару ветхозаветное предание о сотворении жизни на земле. Вначале было двое: встреча мужчины и женщины, Адама и Евы (Элюар упоминает чету библейских прародителей в эпиграфе к «Фениксу») — начало всех начал. То, что предшествовало, — предыстория, первоначальный хаос, из которого человек пока не выделился: один, он «очаг без огня, пустой колодец, гавань без кораблей». Плоть, кровь, дух наполняют эту полую оболочку лишь тогда, когда к ней устремится «взгляд глаз столь же чистых, как и мои», когда прозвучат первые слова привета, когда к ней «протянутся руки, неустанные труженики сегодня, мужественные даже во сне». «В пустыне, которая обитала во мне и меня одолевала, она обняла меня и, обняв меня, приказала мне видеть и слышать». И «я», отразившись в «ты», — стало. И с этой минуты перед обоими распахнулись, чтобы впустить их, врата лучезарного «града солнца», во всем противоположного давнему «граду скорби».