Николай Пустынцев: Сквозь свинцовую вьюгу

Раздается взрыв веселого смеха: еще с утра Опарин жаловался на головную боль. Комроты освободил его от боевого задания. Он, конечно, хорошо знал, что Опарин здоров, но, как и многие из нас, новичков, боится первого выхода. Лейтенант давал ему возможность привыкнуть к боевой обстановке.

Наступил назначенный час. В полной боевой выкладке, с автоматами, винтовками, патронными дисками, подсумками у пояса, гранатами, мы, семеро, стоим перед лейтенантом. В темноте смутно различаю его поджарую фигуру. До нас доносится глуховатый басистый голос:

— Зря соваться не следует. Себя берегите... Ну, желаю удачи. — Он крепко пожимает нам руки.

Растянувшись цепочкой, идем по обочине проселочной дороги. Я вижу перед собой спины товарищей в парусиновых плащ-накидках, каски, колыхающиеся дула винтовок. Спокойно и невозмутимо глядят с высоты до блеска начищенные звезды. Сколько их в этом неоглядном ночном океане!

Невдалеке гулко разнеслась пулеметная дробь. Не разберешь — наш бьет или вражеский.

— «Максим», — уверенно произносит Ягодкин. — Его говорок я хорошо знаю.

Левее нас, судорожно теряя огневые капли, вспыхнула немецкая ракета. Впереди что-то негромко зарокотало, забулькало. Этот рокот чем-то напомнил мне лягушечье кваканье. И словно наяву всплыли передо мной видения милого детства: родной Бикин, ночевка на берегу Соколовского озера и эта захлебывающаяся горготня озерных лягушек.

— Трах-тах-тах! — прогрохотали вблизи два орудийных выстрела. Им зычно отозвались еще несколько пушек. У немцев нервно одна за другой замельтешили огни ракет. Потом все стихло.

Нам приказано подползти к траншеям боевого охранения немцев, ворваться в окопы и захватить «языка». В группу захвата выделены Дорохин, Ягодкин, Бархотенко и я. Давыдин назначен руководить группой прикрытия.

В половине одиннадцатого прибываем на командный пункт роты. Рассаживаемся в узких траншеях, свертываем цигарки, курим в ладонь.

У нас в запасе еще несколько минут. Потом начнется поиск.

И вот мы за бруствером окопов, на «ничейной» земле. Какая-то оторопь охватывает каждого. Слух до боли обострен. В ночной мгле кажется, что всюду враг. Много раз потом приходилось мне ходить в разведку — и «языков» брать, и во вражеские траншеи врываться, но первый ночной поиск запомнился на всю жизнь.

Мы ползем вспаханным полем. Справа от меня — Дорохин, слева — Ягодкин. Близость товарищей ободряет, вселяет уверенность, что все будет хорошо. Только бы подобраться незамеченными к немецким траншеям.

Поле кончилось. Мы спускаемся в глубокую лощину. На дне ее густая трава, чуть влажная от росы. Вокруг тишина. Над головой опрокинулось родное небо.

Орловская земля! Не в этих ли буераках бродил когда-то с ружьем Тургенев? Не здесь ли, на Орловщине, писатель создавал поэтические образы русских людей? Как это далеко от нынешних тревожных военных дней...

Группа захвата выдвигается вперед. До немецких траншей остается не больше сотни метров.

Внезапно с сухим треском в ночное небо взвилась ракета. Стало светло как днем. Мы лежим, плотно прижавшись к земле, и кажется, что в этом холодном мерцающем свете нас видят все. Земля пахнет полынью.

После ракетной вспышки темнота становится плотнее. Дорохин негромко произносит:

— Бросок!

И этот «бросок» испортил все дело. Едва мы поднялись, как опять вспыхнула ракета. За ней другая, третья... Успеваю заметить метрах в шестидесяти немецкие окопы. Стремглав падаем на землю. Но поздно: нас обнаружили. Над головой проносится длинная пулеметная очередь, разноголосо взвизгивают десятки стальных шмелей.

— Надо отходить, — донесся до меня голос Дорохина, — фашист теперь даст прикурить.

Досадно. Ведь мы были почти у цели. И вдруг эта проклятая ракета. А не слишком ли рано мы поднялись для броска? Почему бы не подползти ближе к траншеям, прислушаться, понаблюдать и только тогда совершать бросок. Поиск наверняка бы удался. Да, погорячился наш командир, не рассчитал, и приходится возвращаться ни с чем.

Мы стали отползать к своим траншеям. Пулеметный обстрел не затихал ни на минуту. Ко мне подполз Дорохин. Слышу его встревоженный шепот:

— Бархотенко ранило... Метрах в двадцати отсюда.

Возвращаемся к раненому. В темноте различаю нечеткие контуры лежащего человека. Сбрасываю с себя плащ-палатку, расстилаю на земле. На нее осторожно укладываем раненого. Он тихо стонет:

— Ох, осторожнее, братцы... Нога... як огнем палит.