Андрей Чегодаев - Моя жизнь и люди, которых я знал

Живу я все время в Глейвице, в самом юго — восточном конце Германии, и отсюда езжу на автомобиле повсюду. Так что я все время в одной и той же комнате, вместе с Сергеем Павловичем Григоровым, и весь наш жизненный обиход (когда мы тут, «дома») очень постоянен. Конечно, когда уезжаем — бывают самые разнообразные приключения и никакого устойчивого распорядка. Я совершенно здоров (все мои недомогания — только от усталости, которая бывает часто, иногда прямо до бесчувствия!), сыт, смываю с себя пыль и грязь в горячей ванне, сам стираю воротнички и платки, а остальное получаю выстиранным и заштопанным, бреюсь через день (терплю кротко!) — вообще жизнь в гостинице (с русским персоналом) удобна и спокойна (вся гостиница населена только сабуровскими военными).

Наша комната похожа на небольшой музей (кунсткамеру, скорее!) — в ней все время есть что‑нибудь из наших разнообразных находок. Над моей кроватью висит «Мона Лиза» (не настоящая, к сожалению!), Сергей Павлович первое время уверял, что она смотрит скептически на нашу миссию, но сейчас я убедил его, что она смотрит благосклонно и приветливо. Правда, результаты нашей деятельности покуда что скромные, по сравнению с тем, что следует. Недавно повесил над кроватью еще цветную репродукцию, большую и хорошую, Бьянки Сфорца Предиса (Леонардо всюду незримо мне покровительствует, должно быть!). За моей спиной сейчас один из наших полковников, милый и добродушный (руководитель всей фарфоровой и стеклянной промышленности), ловит по радио разные концы света: пишу под аккомпанемент то раздирательной шведской мелодрамы, то церковного пения из Ватикана, то вдруг Мусоргского откуда‑то из Франции! На столе передо мной — ампирное глейвицкое чугунное литье, сегодня нами притащенное из старинной литейной конца XVIII века. Чудесное впечатление от целого завода целиком XVIII — начала XIX века на тихой улочке среди садов! Но большей частью немецкие города выглядят не столь приятно — либо в силу своего природного (безвкусного и мрачного) вида, либо — что чаще — из‑за того, что разделаны под орех артиллерией, авиацией и проходившими частями. Следы фашистской системы — повсюду и похожи на какую‑то моральную проказу. Мне тяжело быть тут, я хочу поскорее вернуться домой в Москву, с меня хватит, покуда что, «европейской культуры».

Я уже достал кое‑что из вещей, но пока еще очень немного — это почти невозможное дело, если не попадать в какой‑нибудь город в день его взятия. Но уже предприняты меры к официальному снабжению офицеров нашей всей группы нужными вещами, изъятыми из складов комендатур. Что из этого получится — не знаю. Но думаю, что все- таки что‑то в Москву привезу. Книги, собранные для себя (около 120), отправил в Москву в ящиках, где книги для Комиссии по охране памятников искусства — я пишу Випперу, чтобы без меня их не трогали (эти ящики), так что, бог даст, дойдут по назначению.

Однажды в какой‑то нацистской канцелярии отец обнаружил гору запрещенных Гитлером книг, приготовленных к уничтожению. Среди них оказались «Профили» Абрама Марковича Эфроса. Отец привез эту книгу в Москву и подарил (или вернул?) Эфросу, рассказав в надписи на титульном листе ее историю и подписавшись: майор Чегодаев.

Так как через день мы уедем дней на десять отсюда — не удивляйся, что я не отвечаю на то, что ты пишешь, но я буду писать отовсюду при всякой возможности. Если мы не уедем после этого, а застрянем еще на время — постараюсь сообщить заранее, чтобы ты продолжала писать. Твои два письма — это мои драгоценности, самое важное, что у меня тут есть сейчас. Мне ничего другого не нужно, если не будет писем. Так хочется получить еще поскорее!

Скажи Виктору Никитичу, что я ему писал — получил ли он? Поцелуй его крепко! И Веру Николаевну, и папу, и Ал. Бор., и Татьяну Борисовну. Целую тебя и Машукушку миллиарды раз. Ужасно без вас скучаю. А. 13/1V—45.

20/IV-45

Наташенька, милая, милая, любимая!

Это письмо дойдет, вероятно, раньше предыдущих — его опустит в Москве один наш полковник, уезжающий сегодня вечером. Не знаю, получаешь ли ты мои письма, я пишу часто, и последнее письмо отправил с старшиной, сопровождающим наш транспорт в Москву. Я получил два твоих письма, самых первых, и с тех пор опять ничего о вас не знаю, тревожусь и волнуюсь — почти месяц ведь с 21 марта! Правда, ни Филиппов, ни Григоров вообще ни разу еще писем не получали. Завтра или послезавтра я уеду дней на десять очень далеко от нашей полевой почты, так что уж вовсе ничего не смогу получить. Я совершенно здоров, и все у меня в порядке, устаю только очень. Вероятно, после этой поездки (десятидневной) поедем в Москву — должно быть, выедем около 1 мая. Но это не наверное, так что может выйти и иначе и я приеду позже. Но, во всяком случае, в Москву поедем в скором времени, в зависимости от хода военных действий и планов Комитета по делам искусств. Мне ужасно хочется вас видеть.