Вячеслав Марченко - Гнет

— Ой, внучек, — вновь стараясь отмахнуться от неприятного разговора, буркнула в ответ баба Киля, — вспоминать и рассказывать о той жизни — все равно, что ковыряться в ране, которая до сих пор кровоточит.

— Ну, бубуся… — не отстаю я.

— Ну, я даже не знаю…

На какое-то время она вновь замолчала, погрузившись в свои нелегкие воспоминания, затем, под аккомпанемент разбушевавшейся за окном стихии, она все же начала свой рассказ.

Моя жизнь мало чем отличается от многих других людей моего поколения, — так начала баба Киля тогда свой рассказ. — Родилась я тут — в селе Ткачевка, потом оно стало называться Авдотьевка (сейчас это Ковалевка), а родители мои были родом из села Гребенники, что в Новоодесском районе Николаевской области. Где-то в конце 1890-х годов они переехали жить сюда.

Когда-то это село принадлежало помещику Чернявскому, а создано оно было еще раньше — запорожскими казаками.

Когда мои родители — папа Гавриил и мама Устья — здесь поселились, это было маленькое, изрытое землянками и мазанками, оторванное от всего мира селение, тут они купили сначала плохонькую землянку, а потом, на этом же месте, они начали строить хату.

Строили и обживали ее мои родители с большим трудом — благо, что каменоломня была не далеко от села, да и семья у них была большая: одних хлопцев — пять душ: Родион, Алексей, Федор, Сеня и Вася. Я была единственной девочкой и третьим ребенком в семье.

Трудились мы тогда, как волы: мой папа и мои старшие братья: Родион и Алексей — работали на каменоломне, а мама сначала чуть свет в поле выходила и там почти до самой темноты, не разгибаясь, на хозяина батрачила, а потом — возле дома своего продолжала вместе со всеми работать.

Когда мои старшие братья Родион и Алексей подзаработали на каменоломне немного денег, они решили вновь вернуться на свою родину — в село Гребенники, там они и поженились, там они и жили до войны. А я среди оставшихся в доме детей была уже старшей, и в мои обязанности входило приготовление пищи и уход за младшими братьями.

Потом мне работы в доме прибавилось: папа сам — из бревен акации и камыша, смастерил ткацкий станок, и сначала мама на нем дорожки ткала, а потом и я научилась. Обложишься, бывало, цветными старыми тряпками и рвешь их на полоски тонкие, потом в клубки их сматываешь до самого утра. Здорово нас этот станок тогда выручал: мы делали дорожки и под заказ и так их продавали,… хорошие были дорожки — крепкие и красивые,… вон, — баба Киля кивнула в сторону комнаты, — они до сих пор у меня на полу лежат.

Потом, на деньги, что на ткацком станке заработали, мы даже швейную машинку «Зингер» купили — папа специально в Николаев за нею ездил. Это такая радость для нас была! На ней мы сами себе всю одежду шили, иногда даже и на заказ мама что-то шила. Но денег нам все равно не хватало, из-за этого я не могла учиться в школе. Для хлопцев мама с папой старались выкроить какие-то деньги на учебу, а на меня, к сожалению, денег не хватало, так я и прожила всю свою жизнь безграмотной.

— Бабуся, а что школа у вас в селе платной была? — спросил я бабу Килю, после того, как она замолчала, и мы некоторое время сидели молча.

— Нет, внучек, в нашем селе вообще никакой школы не было — четырехлетняя платная русскоязычная школа находилась в соседнем селе — в Ковалевке, она принадлежала тогда местной аристократке: Березовской Раисе Александровне.

— Как это, — удивленно переспросил я бабу Килю, вспомнив, крепко отложившиеся в памяти, события далекого детства, — в украинском селе и русскоязычная школа?..

Я вспомнил, как в конце пятидесятых годов, вырвавшись из колхоза, мои родители приехали в захудалый городок в Казахстане — Гурьев, и мне, после полутора лет обучения в украинской сельской школе, пришлось пойти учиться в школу русскоязычную.

— Что нужно ставить в конце предложения? — спросила меня учительница в первый же день, после того, как я написал под ее диктовку предложение у доски.

— Крапку, — ответил я по-украински.

Что, что?!.. — насмешливо вылупила на меня свои глаза учительница, а класс, взорвавшись хохотом, лишил меня даже возможности соображать. Я лишь растерянно стоял у доски, сквозь слезное марево смотрел на хохочущих ребят, и не мог понять: отчего они смеются?

С этого дня я надолго лишился своего имени и фамилии — я был «Крапкой». После полутора лет отличной учебы в украинской школе, я скатился до двоечника. Меня, даже, как неуспевающего, не приняли в пионеры и я, сгорая от стыда и обиды, скрывал это от своих родителей. Я, уходя в школу, завязывал на шее галстук, а за углом своего дома, снимал его. Это продолжалось до третьего класса, до тех пор, пока меня не приняли в пионеры. Желание ходить в школу и учиться у меня тогда было надолго отбито.