Вячеслав Марченко - Гнет

Помню, мамка твоя всем нам письмо читала от того командира, он благодарил бабу Юлю за спасенную Колей ему жизнь и надеялся, что Колины дети вырастут достойными своего отца. Коля посмертно был награжден орденом, а каким — я не помню.

А его жена Юля с двумя маленькими детьми Борей и Валериком еще какое-то время в коридоре той школы ютилась, а потом ее и оттуда выгнали. Причем представители власти нашей Советской просто взяли ее торбы с одеждой, вынесли на улицу и сказали ей: пошла вон отсюда!

Помню еще, двоюродный брат твоего деда Вани — Фисенко Василий Тимофеевич, он до войны в Новой Одессе в Районо инспектором работал, а после освобождения села — в Ковалевской школе украинский язык и украинскую литературу преподавал. Так вот он после войны написал куда-то вверх письмо, в котором излагал несправедливость, проявленную в отношении бабы Юли, которую вместе с детьми власть наша Советская из той школы выгнала. Прошло после этого недели две, и его с работы сняли. Он потом боялся даже дома ночевать: все ждал, когда его арестовывать придут. Опасаясь ареста, он в поисках справедливости даже пешком в Киев ходил. И, к счастью, его не арестовали тогда, но и в школе за то, что он защищает бывших раскулаченных, ему работать не разрешили — его определили работать в колхозный сад садовником.

В ту зиму баба Юля вынуждена была жить у нас, а весной мы помогли ей отремонтировать ее старую землянку, и она с детьми туда жить перебралась. В той землянке она жила до середины пятидесятых годов, до тех пор, пока она — женщина очень красивая и умная, не вышла еще раз замуж. Ее новый муж — тоже Коля, помог ей воспитать ее детей и сумел пристроить старшего ее сына — Борю, в Николаевское мореходное училище. Сейчас Боря уже на пенсии — он был моряком дальнего плавания, а младший его братик — Валерик, умер рано — видимо, здоровье его подкосилось от такой жизни.

Я молча, с открытым ртом слушал рассказ бабы Кили, а в душе у меня от злости кипело. Я ни как не мог дойти своим умом: как наша родная Советская власть для того, чтобы осчастливить свой народ, могла так цинично и жестоко издеваться над этим же своим народом. Как только люди сносили все это,… и вообще, как они позволили этой власти так издеваться над собой?!..

— Бабуся, — не в силах сдерживать себя, спрашиваю я, — когда наши представители Советской власти выгоняли бабу Юлю с детьми из ее же собственного дома, они что, не знали о том, что ее муж на фронте находится и что он с оружием в руках защищает эту же — Советскую власть?.. Что он, наконец, жизнь свою отдал за нее?!

Баба Киля подняла на меня свои глаза, и я в них увидел обиду и удивление.

— А ты что же, внучек, — тут же спросила она меня в упор, глядя мне в лицо, — считаешь, что это обстоятельство могло как то повлиять на желание наших властей выбросить из дома семью бывшего раскулаченного?.. Тут только в нашем селе, знаешь, сколько было таких, как баба Юля?.. — После небольшой паузы баба Киля с горечью в голосе добавила: — Веру — жену моего погибшего на войне брата Сени, с четырьмя малыми детьми на руках тоже из дома наших родителей, что ему румыны в 1941 году вернули — наши, когда вернулись в село, на улицу выкинули,… вот кого тебе, внучек, надо было бы порасспрашивать о жизни… Как она, бедняжка, без мужа с четырьмя детьми на руках смогла во время голодовки в 1947 году выжить и детей своих вырастить — одному только Богу известно. Помню, она, как щепка, в лохмотьях на прополку кукурузы в колхоз ходила, а дети ее маленькие, самой старшей из которых — Анечке, тогда всего лишь 12 лет было, помогать ей на поле приходили, и тоже, голодные, вместе с нею, траву съедобную по балкам выискивали, чтобы покушать.

Нет, внучек, — баба Киля вновь взглянула на меня взглядом наполненным гневом и болью, — ни душераздирающие женские слезы, ни малые дети на руках, ни похоронка на мужа — ни что не могло остановить нашу «родную» Советскую власть от желания, как она тогда считала, «восстановить справедливость». Женские слезы от такой справедливости реками лились, и жаловаться им было некому.

После этих слов баба Киля замолчала. Я тоже молчал. Мне было обидно, больно и противно. Молчание длилось долго.

— Бабуся, а мама деда Вани — баба Наташа, после того, как умер дед Клим, она у вас жила? — вновь возвращаясь к нашему разговору, спросил я бабу Килю.

— Да, — уходя мыслями куда-то вовнутрь, после небольшой паузы вновь продолжила свой рассказ баба Киля, — после того, как умер дед Клим, она жила с нами тут — в этой хате. Но, в 1932 году, когда уже стало невыносимо трудно с едой, баба Наташа в надежде, что у ее дочери Анюты будет с продуктами полегче, пошла пешком к ней, в село Новониколаевку. Мы отговаривали ее, говорили: проживем как-нибудь, но она, видимо от жалости к нам, не послушалась. А тогда уже стояла прохладная осень, и ее в дороге застал дождь. Сильно промокнув, она простудилась, а лечиться тогда было нечем, и, спустя три недели после этого, она умерла от воспаления легких.