Вячеслав Марченко - Место встречи

…И опять ему снилось, что он хочет спать.

Поджав ноги к подбородку, Паленов свертывался калачиком, чтобы казаться незаметным, старался не шевелиться, не дышать и с тоской понимал, что все равно и дышит, и шевелится, и делает еще что-то такое, что обязательно обнаружит его. И таким он себе слабым и беззащитным представлялся во сне, что обидеть его, думалось, мог любой и каждый, хотя бы только потому, что слабее и беззащитнее его никого уже не было.

«Господи, — думал он, повторяя бабушкину молитву, сотворенную ею в подневольное время, когда они были под немцами, — не надо нас трогать, мы никакого зла никому не сделали. — А потом уже у него шли слова собственного сочинения: — Я и дальше ничего плохого не сделаю. Только вот тихонько полежу. — И тотчас звал: — Бабушка», — хотя даже во сне не забывал, что бабушка умерла еще по весне.

Ему становилось совсем тревожно и неуютно, как будто лепился он к краю ильменской теснины, под которой денно и нощно лизали обглоданные камни вечные воды. От страха и неприкаянности хотелось ему горько поплакать, но слез не было, и он даже в видениях не знал, как это сделать, чтобы заплакать, сжимался еще больше, боясь, что именно сейчас его потревожат. Надеясь, что пробуждаться все-таки не надо, Паленов медленно и осторожно открывал глаза, как бы силясь оглядеть себя со стороны в этой бесконечной тревоге. «Будь не ладна такая жизнь», — продолжал думать он уже въявь, опять-таки подражая бабушке и чувствуя, как начинает тяготиться жалостью к себе, которую растревожил в нем сон. Помнилось ему, что в раннем отрочестве снился он себе только сильным; теперь же, когда плечи раздвинули семнадцатую весну, стал он приходить к себе по ночам маленьким и беззащитным и мало-помалу начал стыдиться своих снов. «Небось и нынче погонят на болото, — подумал Паленов, окончательно освобождаясь от сна. — А ботинки небось еще не высохли. А бушлат еще не почищен». И он начинал обдумывать, как бы это простудиться и полежать с недельку в лазарете, где и койки в один ярус, и вставать не надо, и вообще рай небесный, потому что и кормят там лучше, и нет никаких построений и учений, и читать можно вволю.

«А что, если чихнуть на все, подать рапорт и совсем уйти на гражданку?» — украдкой вопрошал Паленов себя и тотчас же гнал прочь эту тревожную и, как ему думалось, злую мысль, потому что на гражданке ему и подавно некуда было приклонить голову. Он переставал терзать себя вопросами и начинал соображать, как бы это половчее натянуть под одеялом брюки и носки, чтобы до того, как погонят на улицу делать зарядку, успеть заправить койку.

Не шевелясь, Паленов скашивал глаза к двери, где на столе у дежурного по роте под колпаком из газеты горела лампа, и пытался рассмотреть, который же теперь час, но дверь, над которой висели часы, далеко, а лампа из-под колпака цедила что-то едва похожее на свет, и Паленов мысленно махал на все рукой — «а… была не была», — проворно стаскивал с тумбочки брюки и, стараясь не шуметь, натягивал их на себя.

Он замечал, что и левый сосед, Венька Багдерин, и сосед справа, Евгений Симаков, тоже ворочались под одеялами, просовывая ноги в штанины, и весь кубрик как-то странно шевелился и двигался, словно влезал в непросохшие за короткую ночь брюки. Зачем это делалось — они и сами не знали, но, может быть, в такие вот сырые и серые ночи в них прорастали службисты в хорошем понимании этого слова, чтобы потом составить костяк флота. Сколько там было времени на новеньких корабельных часах, подаренных матросами с линкора «Октябрьская революция», Паленов не знал, но, натянув еще и тельняшку, незаметно засыпал, и ему снова снилось, что он хочет спать. Этот сон преследовал его, как наваждение, и ему уже казалось, что он никогда не выспится, так и будет жить в состоянии этого странного предчувствия отдохновения от самого себя. «Мы же никакого зла никому не сделали», — снова начинал он молить какого-то своего бога и с этим неожиданно просыпался.

Над лампой у дежурного уже не было шутовского колпака, она светилась неярко, но ровно, и в кубриках оставались только темные углы, да в окнах стыли незрячие синие льдинки. Возле стола разговаривали, и среди этих негромких, словно бы стертых, голосов Паленов различил и устало-глухой рокот ротного старшины-мичмана Крутова Михаила Михайловича — дяди Миши, радостно-оживленный тенорок ротного командира капитан-лейтенанта Кожухова и еще чей-то притушенный бас, принадлежавший, видимо, какому-то большому чину, потому что когда слышался он, то остальные голоса словно бы почтительно расступались и стыдливо тушевались.