Вячеслав Марченко - Место встречи

— Слушай, ты, — опять сказали Паленову. — Из-за тебя нас нынче все утро валяли в грязи, а потом, как розовым поросятам, велели петь всякие веселые песни. Ты понял это?

— Нет, — возразил Паленов, кинув своеобразный вызов курилке. — Мы все в этом виноваты.

— Ах, все, — сказали ему весело, но он-то знал, что ничего веселого для него не предвидится. — Видали такого? А ну начинай!

Паленова схватили сзади за локти, связали их полотенцем, которое с его же койки притащил Катрук, другим полотенцем завязали глаза, поставили на доску, велели присесть и начали поднимать вместе с этой доской. У Паленова даже перехватило дух — так высоко, казалось, они подняли его, и он все ждал, что достанет до потолка и ударится о него теменем, хотя потолки были высокие. И вдруг он почувствовал, как все в нем обмерло, и он стал ватным, словно бы дух его отделился от плоти, и Паленов только успел взмолиться: «Скорей бы уж конец». Но тут ему развязали руки и крикнули:

— Прыгай!

Он покачался, как петух на насесте, примеряясь прыгнуть, думая, что до пола высоко, — пол, правда, они уже называли палубой — оттолкнулся ногами от доски и тотчас упал на колени, не удержался, стукнулся лбом и носом о холодный кирпич, которым была выстлана курилка. Оказалось, что его никуда не поднимали, а только держали на весу — это он сам вздымался «на воздуся». Зверея, Паленов сдернул повязку с глаз, увидел кровь на ладони, ало просочившуюся из носа, схватил доску и, размахивая ею, дико закричал:

— Расходись — убью!

Парни кинулись кто в кубрик, кто в гальюн, а в дверях косолапо застыл дядя Миша, внимательно поглядел на Паленова и вразумительно сказал:

— Положи доску на место. Ишь, сопли-то красные распустил, как индюк. Иди умойся.

Косолапо переступая, он повернулся и скрылся в своей каптерке.

Несколько рисуясь, — вот-де я какой, возьмите-ка меня голыми руками — Паленов швырнул доску в угол, поддал ногой лагун с окурками, пошарил глазами по сторонам, ища выход своим эмоциям, и вдруг понял, что минутный накал остыл, и ему стало стыдно. Он кое-как подмел окурки, положил доску на место, умылся и, стараясь казаться беспечно-равнодушным, пошел в кубрик дописывать письмо.

Ни на кого прямо не глядя, но, в общем-то, косясь и в одну сторону, и в другую, он достал перо и бумагу, прочел там: «Ребята вокруг меня хорошие, а можно сказать, что есть среди них и отличные», и так ему стало тоскливо и неуютно, что впору было завыть, и завыл бы он, даже мысленно поискал место, куда бы можно было уйти с глаз долой, и, не найдя такого места, начал скрипеть пером: «Есть, конечно, и похуже. Всякие есть».

Возле других тумбочек тоже стояли парни и писали свои письма, и за столами писали — бог весть, что они там писали, может быть, вроде него придумывали свою жизнь, — и никому из них не было до Паленова дела, хотя они поминутно и поглядывали по сторонам из той своей загадочной и красивой жизни.

После отбоя он долго не спал, боясь, что сонному ему сделают «велосипед» — положат между пальцами бумажку и подожгут, — но, заметив, что возле стола дежурного сидит дядя Миша, и, шевеля губами и усмехаясь, читает увесистую книгу, он успокоился и скоро забылся. К удивлению Паленова, в ту ночь ему ничего не снилось, и в следующую ночь он тоже спал крепко, без сновидений.

В юнги Паленов попал почти случайно. Поступал в Подготовительное училище, и все бы, казалось, шло хорошо, но врачи услышали перебои в сердце и одним росчерком пера едва было не поставили крест на его военной карьере.

Но в тот год, как казалось Паленову, ему необыкновенно везло, хотя какое уж там везение, когда по весне пришлось похоронить последнего родного человека — бабушку, тем не менее и на этот раз выход из пикового положения нашелся очень скоро: в коридорах прошел слух, что в военкоматах идет набор в юнги, и Паленов с прочими неудачниками отправился туда, сдал документы, и, получив медицинскую карту, был направлен в районную поликлинику на предмет обследования своего, как выяснилось в Подготовительном училище, не очень-то уж и железного здоровья. Обследование по врачам занимало два дня, и тут он решил действовать предусмотрительнее. Обошел многих специалистов, а женщину-терапевта оставил напоследок, подсмотрел у ребят, как она пишет слово «годен» и расписывается, истратил вечером два листа бумаги, тренируя руку, поставил в соответствующую графу отметку и, замирая от дурного предчувствия, что его накроют с поличным, протянул на следующий день карту в окошко регистратуры. Девице, сидевшей там, видимо, давно все осточертело, и она только невежливо спросила: