Сергей Марков - Михаил Ульянов

— …Яростный, резкий был спектакль, — вспоминал не без фрондёрской какой-то удали и удовольствия Ульянов. — Однажды я сам даже стал жертвой этой ярости. Там, в конце уже, Ленин в сердцах метал стул. Стул был венский. А венские стулья нынче дороги. «Вы, — говорят мне наши работники-декораторы, — все стулья у нас переломаете». Я — им: «Так сварите железный». Сварили. И я, как обычно, ахнул от души…

— В Горбачёва?!

— Остришь?.. Бросил я этот стул, и тут меня словно обухом по руке — хрясть… Еле-еле доиграл спектакль. Потом оказалось — порвал связки. Пуда полтора, если не больше, был… Но это к слову. А Горбачёв не прав был. «Брестский мир» — хорошая работа по интереснейшей пьесе.

— Я читал рецензии — притом не столько у нас, сколько за границей. Какое-то они странное впечатление производили. Не ругали особо, но и не хвалили, а будто констатировали: вот, Ленина привезли… Не сердитесь, но было ощущение, что экспонат мавзолея совершал всемирное турне. Я, естественно, не вашу роль имею в виду, не спектакль Роберта Стуруа, а всю ситуацию. И там Аргентина, Китай, Канада, США, Израиль, Япония, вся Европа, чуть ли не Австралия с Новой Зеландией…

— Мы много стран с ним объездили. Саша Филиппенко как-то на приёме в Чикаго начал было считать, да сбился. А приём в нашу честь шикарный был! Весь бомонд чикагский — и мы там…

— «В то время как страна в очередях давилась…» — извините, конечно, но вы сами об этом писали…

— Ты меня обвинять будешь, что на гастроли ездили, надо было отказаться?

— Да нет, конечно. Тем более что актёрам в буквальном смысле слова есть было нечего, я же знаю. Встречал одного заслуженного артиста России на Ленинградском вокзале — разгружающим вагоны…

— Обвиняли меня, ещё как! И в том, что это я СССР развалил… Приложил к этому руку. Вместе с Горбачёвым и потом Ельциным. И как это у меня получилось — развалить такую махину?.. Время было такое — странное, страшное, смутное… Когда избрали председателем Союза театральных деятелей, хотя я, будучи на съёмках в Венеции, и не подозревал об этом, то пришлось буквально захватывать власть, так как Царёв не желал выпускать из рук бразды правления. Тогда родился каламбур с намёком на революционную ситуацию: мол, Ульянов с Царёвым что-то там опять не поделили…

Было в народе не высказанное что-то, какая-то грусть вековая, предчувствие и какая-то почти безвыходная обречённость — когда хоть на плаху… Эту смуту в душе, кстати, и мне привелось сыграть. Своё ощущение. В картине Серёжи Соловьёва «Дом под звёздным небом». Есть там герой — крупный учёный, лауреат, депутат по фамилии Башкирцев. Накидываются на него некие тёмные силы, прямо-таки мистические, кошмарные, и непонятно, что им от этого Башкирцева нужно-то. Преследуют и его самого, и семью. Он в отчаянии, он чувствует, что загнан в угол, некуда ему деться, хоть и учёный с мировым именем, и депутат, и всё такое, и выступает со всесоюзной трибуны… Я когда прочитал сценарий, то понял, что это не моя конкретная биография, хотя Сергей как-то на это намекал, когда приглашал сниматься, нет, не моя, но обобщённо, собирательно — биография духа моего поколения. И согласился я на роль Башкирцева ещё и потому, что напомнила она мне мою старую работу, незаслуженно незамеченную, на мой взгляд, — роль Егора Булычова. Мы с Сергеем тогда впервые попробовали заглянуть непредвзятым глазом в душу этого купца, который тоже понимал трагизм своего положения и времени — и не мог ничего изменить. Как не мог ничего изменить и в ходе своей неизлечимой болезни…

…Когда Ульянова не станет, режиссёр Сергей Соловьёв вспомнит:

«Я знал всегда, что он живёт вот здесь, на Пушкинской площади, через дорогу. И мы несколько раз встречались с ним на перекрёстке или у Палашёвского рынка, стояли, разговаривали… И теперь такое чувство, что тут и живёт… Так вот, чем больше времени проходит, тем яснее понимаешь, что Ульянов был абсолютно трагической фигурой! Из него всю жизнь лепили положительный, героический идеал. Как бы показывая и ведя его примером общество в светлое будущее. А он был трагической, обречённой фигурой… Вот этот странный образ, невероятно жизнеспособный, жизнелюбивый, с личностной обречённостью, постоянно жил во мне. И может быть, только один раз для меня он из этого образа вышел — в день своего пятидесятилетия. Он собрал человек пятьдесят друзей, вот здесь у кафе „Аист“, на месте которого теперь „Макдоналдс“, посадил в автобус и отвёз в Ростов Великий. Было невероятно весело, живо. Мы быстро доехали, и там в какой-то безумной звоннице были накрыты столы. А я всё ждал: когда же начнётся вся эта байда, обычный маразм с бесконечными бессмысленными речами, здравицами. Потому что любой юбилей — жанр маразматический… Ни фига! Всё уже к тому маразму заворачивалось, когда вошли, расселись, ведь любой юбилей — это безвкусная игра и с жизнью, и со смертью, — но Ульянову каким-то чудом удалось удержать, не допустить… Он тогда проделал то, что я всё пытаюсь повторить, но у меня не получается. Пятьдесят человек…